К. М. Базили "Сирия и Палестина под турецким правительством" 1848 г

[61Papa]

Константин Михайлович Базили - Сирия и Палестина под турецким правительством в историческом и политическом отношениях





Предисловие
Имя Константина Михайловича Базили, российского дипломата и соученика Н. В. Гоголя, было хорошо известно читающей публике 30–40-х годов XIX в. по имевшим успех сочинениям «Архипелаг и Греция в 1830 и 1831 годах» (СПб., 1834), «Очерки Константинополя» (СПб., 1835), «Босфор и новые очерки Константинополя» (СПб., 1836)[1]. После переиздания в 1962 г. (М.: изд-во вост. лит.) и последующих переводов на арабский язык основного сочинения Базили — «Сирия и Палестина под турецким правительством в историческом и политическом отношениях»[2] это имя получило признание современных востоковедов. К сожалению, в издании 1962 г. и осуществленных по нему переводах на арабский язык отсутствовали важные дополнения, приложенные К. М. Базили к своему сочинению, что вызвало потребность в полном переиздании этой оставившей заметный след в науке книге, которая за прошедшие десятилетия превратилась в библиографическую редкость.

Заимствуя материал из арабских рукописных хроник[3], из бесед с участниками описываемых им событий или хранителями семейных исторических преданий и пользуясь собственными наблюдениями, К. М. Базили вместе с тем основательно изучил сочинения древних классиков, современных ему историков, записки европейских путешественников и агентов. Именно поэтому он сумел полно и обстоятельно — по тому времени — осветить историю Сирии XVI–XVIII вв., талантливо обрисовать события 30–40-х годов XIX в., сложных и бурных лет сирийской истории, и дать этим событиям анализ более глубокий, чем это сделал кто-либо из историков и публицистов того времени.

В результате книга «Сирия и Палестина…» до сих пор сохраняет свою научную ценность. Одновременно она представляет историографический интерес как одна из ранних работ в области русской арабистики.

О мастерском владении пером и глубоком проникновении Базили в избранные темы высоко отзывались уже современники. Соученик Базили И. Д. Халчинский, советник российского посольства в Стамбуле, замечал: «Вряд ли до того времени и после того являлись в нашей словесности книги равного достоинства о Востоке… Книги Константина Михайловича под обликом легкого рассказа заключают в себе наблюдения основательные, предчувствия, осуществленные последовавшими событиями и доказывающие верность взгляда и основательное знание Востока»[4].

Базили принадлежали также многочисленные консульские донесения, составившие десятки объемистых томов, высоко оцененные Азиатским департаментом МИД и нашедшие отражение в его «Сирии и Палестине…». Важные же для истории экономические записки, т. е. экономическая информация, содержавшаяся в донесениях, как и «Обзор Оттоманской армии» увидели свет лишь в 1991 г. и позволили читателям познакомиться с еще одной гранью творчества (равно как и служебных обязанностей) Константина Михайловича.

Для понимания того, как могли в России, «в стороне от академической арабистики», по словам акад. И. Ю. Крачковского, появиться подобные сочинения, нельзя пройти мимо некоторых фактов биографии Базили, оказавших влияние на его мировоззрение, а также побудивших его заняться изучением истории Сирии.

А судьба Константина Михайловича Базили была сложной. Он родился в Стамбуле 3 февраля 1809 г. в богатой греческой семье, внесшей свой вклад в освободительное движение и культурное возрождение Греции[5]. Дед Константина Михайловича — Василий Базили, албанский грек, участвовал в антитурецком восстании 1772 г. (так сказано в его биографии, но, по-видимому, речь идет о восстании 1770 г. и совместных действиях сражавшихся против турок греков и русской Архипелагской экспедиции под командованием А. Г. Орлова). После поражения восстания Василий Базили скрывался в Венгрии, затем вернулся в Аргиро-Кастро и снова был вынужден бежать от преследований Али-паши Тепеленского (Янинского). Он дважды лишался своего состояния, и македонские поместья семьи Базили в конце концов перешли в руки потомков Али-паши. Во время вынужденной эмиграции три сына Василия Базили, среди них и отец Константина Михайловича, воспитывались в Вене, где и получили образование. Один из братьев посвятил себя науке и даже стал известен в нарождающейся в начале века греческой литературе. Михаил же Васильевич поселился в Стамбуле, женился на дочери греческого банкира, занялся предпринимательством и стал весьма влиятельным человеком среди фанариотских греков Стамбула. Его старший сын, брат Константина, находился на османской службе, будучи консульским представителем Порты в Триесте. Сам же Михаил Васильевич направлял за свой счет греческих юношей на обучение в Европу, подобно графу Иоаннису Каподистрии (1776–1831), министру иностранных дел России (1818–1822), а с 1827 г. президенту Греческой республики, с которым семья Базили имела дружеские связи. В распространении просвещения Михаил Васильевич видел путь к национальному возрождению Греции.

С началом греческого восстания 1821 г. новые потрясения обрушились на семью Базили. Обвиненный в сочувствии восставшим Михаил Васильевич был обречен на смертную казнь, однако один благоволивший ему[6] турецкий сановник предупредил его об опасности, и он успел укрыться у российского посланника в Стамбуле Г. А. Строганова. Вместе с взрослым сыном, которому также угрожала казнь и который позже погиб в восстании, Михаил Васильевич переправился в Триест, а затем в Одессу, где жили родственники и куда с помощью того же барона Строганова после пережитых ужасов греческих погромов тайно бежала его жена с другими детьми, старшим из которых был Константин.

Семья была разорена. Константин Михайлович, получивший в доме отца хорошее классическое образование, в Одессе мог продолжать лишь занятия греческой литературой с «усердным этеристом»[7] профессором Геннади. Только год спустя он был принят в числе шести сыновей других греческих беженцев пансионером графа Г. А. Кушелева-Безбородко в нежинскую Гимназию высших наук и лицей князя Безбородко. Гимназия, основанная в 1820 г., была одним из привилегированных учебных заведений России и предназначалась для «образования детей бедных и неимущих дворян Малороссийского края и приуготовления юношества на службу государства»[8]. Учебный курс в гимназии приближался к университетскому, образование давалось всестороннее, хотя в 1820-х годах здесь преобладало преподавание гуманитарных наук.

В судьбе одаренного ученика Константина Базили принял большое участие ее директор И. С. Орлай, заступивший место покончившего с собой В. Г. Кукольника, первого директора нежинской гимназии, отца будущего драматурга. Знаменитый Сперанский, которому во время посещения учебного заведения представили Базили, пророчил юноше судьбу Каподистрии и приглашал его по окончании гимназии поступать к нему на службу. Все это было позже, а поначалу юный Базили страдал от плохого знания русского языка и насмешек соучеников над его произношением. Однако после годового обета молчания, во время которого он общался по-французски лишь со старшеклассниками, Константин Михайлович поразил своих товарищей блестящим владением русским языком. В 1823 г. он сдал экзамены за два первых класса, затем из третьего был переведен в пятый и на следующий год снова сдал экзамены за два класса.

В середине 20-х годов в гимназии витал дух «декабристской эпохи». В ней преподавали высокообразованные педагоги, придерживавшиеся широких общественно-политических взглядов. Учащиеся читали Руссо, Монтескье, Вольтера, Канта, хранили запрещенные цензурой сочинения Пушкина и Рылеева. («Дело о вольнодумстве» в нежинской гимназии, нанесшее удар по этой традиции[9], возникло уже после перевода И. С. Орлая в Одессу, где он возглавил Ришельевский лицей, и переезда туда Базили.) В первые годы своего существования гимназия собрала на редкость яркий состав учащихся. Среди соучеников-товарищей Базили были Н. В. Гоголь, Н. В. Кукольник, будущие поэт Е. П. Гребенка, поэт-переводчик В. И. Любич-Романович, профессор права П. Г. Редкин, литератор Н. Я. Прокопович, художник А. Н. Мокрицкий, дипломат И. Д. Халчинский и др. В стенах гимназии у Базили пробудился интерес к театру и обнаружились литературные наклонности. «Сверхклассные занятия наши не ограничивались театром (ученики гимназии устраивали спектакли для нежинского высшего света. — И. С.), — пи сал Базили в воспоминаниях о Гоголе. — В 1825, 26, 27 годах наш литературный кружок стал издавать свои журналы и альманахи, разумеется, рукописные. Вдвоем с Гоголем, лучшим мо им приятелем, хотя и не обходилось дело без ссор и без драки, потому что оба были запальчивы, издавали мы ежемесячный журнал страниц на пятьдесят и шестьдесят в желтой обертке с виньетками нашего изделия, со всеми притязаниями дельного литературного обозрения. В нем были отделы беллетристики, разборы современных лучших произведений русской литературы… По воскресеньям собирался кружок человек в 15–20 старшего возраста, и читались наши труды, и шли толки и споры…»[10].

«Сверхклассные занятия» юношей дополнялись еще одним делом: в гимназии составилось историческое общество под председательством старших из воспитанников гимназии — Редкина и Любич-Романовича. Его члены принялись писать полную всемирную историю и «на долю Базили достались египтяне, ассирияне, персы и греки — и он года в полтора написал тысячу или 1500 страниц сверх уроков по классам»[11].

Так закладывались знания, воспитывались литературные навыки и вкусы у рано обретавших зрелость молодых людей того времени.

В 1827 г. по совету И. С. Орлая Константин Базили переезжает в Одессу и поступает в знаменитый Ришельевский лицей (будущий Новороссийский университет). Он живет у Орлая, зарабатывает на жизнь преподаванием греческой словесности в лицее и в Греческой коммерческой гимназии. В 1830 г. Базили заканчивает учебу в лицее, однако не сдает выпускных экзаменов и потому не получает соответствующего должностного звания (чиновника 12-го или 14-го класса). «Не имея достаточного состояния, чтобы по своим наклонностям определиться на службу, он, не дождавшись публичного экзамена, отправился путешествовать на Восток». Цель его поездки — отыскать остатки состояния родителей[12], впрочем, в глубине души, по-видимому, зрела потребность уяснить свое предназначение. К этому времени положение на Ближнем Востоке изменилось: под давлением России и по условиям Адрианопольского мира 1829 г. Греция получила независимость, ее президентом был избран Каподистрия, российское посольство приобрело еще больший вес в Стамбуле.

В 1830 г., после девятилетнего отсутствия, Базили посетил город своего раннего детства, осуществил поездки в Смирну и по островам Эгейского моря (или Греческого архипелага). В Греции он был хорошо принят Иоаннисом Каподистрией, но остаться на греческой службе отказался и потому был представлен адмиралу Рикорду, командующему отрядом русского флота, крейсировавшего в Средиземном море.

Годы учения в нежинской гимназии и Ришельевском лицее приобщили Базили к русской культуре, ориентировали на русские культурные ценности. Он чувствовал себя россиянином. «Судьбы Востока и личная моя судьба дали мне новое отечество — Россию», — скажет позже Базили. Уже путевые записи, которые он вел с 1830 г., были по существу обращены к русскому читателю. Его политическая позиция по отношению к острой борьбе различных греческих сил за власть соответствовала русской правительственной политике: в составе морского отряда адмирала Рикорда, где Базили исполнял функции «секретаря по дипломатической части», а числился драгоманом, он участвовал в подавлении греческих антиправительственных движений.

С эскадрой Рикорда Константин Михайлович снова посетил Стамбул в 1833 г., вскоре после заключения Ункяр-Искелесийского договора и отбытия русской десантной армии с берегов Босфора. А в декабре того же года, получив самый низший чин — актуариуса, он был «определен в действительную службу в Азиатский департамент» МИД[13] (в тот самый департамент, который в конце века будет возглавлять его сын Александр). Теперь жизнь Базили протекает в Петербурге; по-видимому, он добросовестно исполняет свои служебные обязанности, однако его интересы сосредоточиваются на литературной деятельности. Здесь, в северной столице, он и его гимназические приятели, не без успеха испытывавшие себя в разных сферах творчества, составляют окружение Гоголя. В атмосфере творчества, товарищеской поддержки[14] и доброжелательности Константин Михайлович завершает готовившиеся им к печати два тома «Архипелага и Греции в 1830 и 1831 годах». Книга выходит в свет в 1834 г., в первый же год пребывания Базили в Петербурге. В разделе критики журнала «Библиотека для чтения» О. И. Сенковский отнес «Архипелаг и Грецию» к лучшим сочинениям 1834 г. Вдохновленный успехом, Константин Михайлович издает на следующий год «Очерки Константинополя», еще через год — «Босфор и новые очерки Константинополя», публикуя при этом в журналах разные статьи.

В основе всех этих работ лежал путевой дневник Базили. Но жанр дневниковых записей лишь позволял ему определенным образом выстроить композицию своих сочинений, которые, несмотря на оговорки автора об относительной свободе импровизаций при изложении впечатлений, на самом деле имели серьезно продуманный план. Основу содержания «Архипелага и Греции» составляет история становления независимого греческого государства (сюжет, которого Базили едва ли не пер вый коснулся в мировой литературе).

Главная тема «Очерков Константинополя» — история преобразований Османской империи, осуществленных султаном Махмудом II. Кульминацией в этих сочинениях являются разделы, посвященные главным историческим персонажам тех лет — И. Каподистрии и султану Махмуду. Безусловно, наиболее ярко и талантливо описаны Константином Михайловичем те значительные события, свидетелем которых он стал или которые эмоционально пережил по рассказам близких ему людей: это трагическая гибель И. Каподистрии, человека, перед которым Базили преклонялся, казнь константинопольского патриарха Григория V, уничтожение янычарского корпуса и т. п.

Однако Базили основывался отнюдь не на одних своих впечатлениях. Он внимательно изучил широкий круг литературы: специальные исследования (прежде всего Мураджи д’Оссона[15]), хроники, документы (часть которых приложена к «Архипелагу и Греции»), западноевропейские путешествия. Громкий успех «Архипелага и Греции» среди читающей публики принесли Базили, впрочем, не описания современных событий, происходивших в единоверческой Греции, а экскурсы в мифологию и историю Древней Греции, рассказы о посещенных автором памятных местах. Эти экскурсы много говорили уму и воображению русской публики того времени, образование которой органично включало античное классическое наследие. Базили, с детства его впитавший, с успехом удовлетворял запросы российского читателя того времени.

Имя, составленное на первом сочинении, позволило обратить внимание читателей и на работы, посвященные Востоку. За античностью как бы следовал Восток. Впрочем, сложные перипетии русско-турецких отношений уже давно привлекали к восточному вопросу внимание российской публики. Однако востоковедческая подготовка Базили еще была недостаточна, и он был склонен акцентировать внимание на восточной экзотике. И все-таки природный ум, детство, проведенное в Стамбуле, сохранившиеся связи в османской среде — все это позволило Константину Михайловичу проникнуть достаточно глубоко в понимание существа общественного устройства Османской империи, достоверно обрисовать ее быт и народную культуру. С большой убедительностью он показал трагическую незащищенность личности в общественно-политической системе империи, а также корпоративную замкнутость этнорелигиозных общин, ее населяющих. Восприняв эти особенности как основные черты общественного строя империи, Базили будет в дальнейшем с большой проницательностью выявлять на материалах Сирии первые при знаки изменения социально-политических представлений и наст роений османского населения.

«Босфор и новые очерки Константинополя», удостоенные монаршего пожалования бриллиантовым перстнем, на этот раз были критически встречены О. И. Сенковским. Отзыв на книгу, помещенный в «Библиотеке для чтения», одном из самых авторитетных журналов России, уязвил самолюбие автора и вызвал протест его друзей. Однако, думается, Осип Иванович был ближе к истине, хотя и выражал ее по обыкновению в язвительно-остроумной форме[16].

Базили созревал для более глубоких и аналитических занятий. Известную школу в этом отношении он прошел благодаря участию в важных для того времени энциклопедических изданиях — Энциклопедическом лексиконе Плюшара и Военном энциклопедическом лексиконе. В первом из них Базили редактировал отдел Греции (О. И. Сенковский — отдел Востока) и писал статьи о древней истории Рима, Греции и Востока. Работа в энциклопедиях дисциплинировала научные занятия Бази ли, учила его ценить точное и строгое изложение исторических фактов, способствовала изменению угла зрения, под которым он рассматривал исторические события. В его творчестве труд историка начинал преобладать над видением литератора, и этот процесс получил свое завершение при написании «Сирии и Палестины…» — уже собственно исторического сочинения, вместе с тем не утерявшего достоинств литературного изложения, что придавало описанию событийной истории образность, а характеристикам исторических персонажей психологическую глубину.

Но от создания «Сирии и Палестины…» Константина Михайловича отделяло еще десять лет активной служебной деятельности.

В январе 1837 г. «за отличие по службе» Базили был пожалован в губернские секретари и направлен в «Комитет об устройстве Закавказского края». Литературные успехи, открывшие Базили двери высшего света (по воспоминаниям Халчинского, его «радушно принимали» Плетнев, Жуковский, Пушкин, Одоевский), поставили его и на Кавказе в особое положение: к месту службы он едет вместе с К. В. Нессельроде (некогда ведавшим иностранными делами России совместно с И. Каподистрией) и даже проводит несколько дней в саратовском имении министра иностранных дел.

Работа в кавказской комиссии позволила Базили познакомиться не только с вопросами административного устройства, но и с хозяйственной жизнью населения Кавказа — этого российского Востока, облегчив впоследствии понимание им экономических вопросов Сирии. Благополучно завершив свою службу на Кавказе, Базили получил очередное повышение в чине и был отозван с Кавказа. 24 декабря 1838 г. он был определен на «открывшуюся по случаю смерти консула Мостраса вакансию российского консула в Яффе»[17].

До августа 1839 г. Константин Михайлович находился в Стамбуле, а затем, согласно инструкции российского посла А. П. Бутенева, направился в Александрию для представления генеральному консулу графу Медему, которому со времени египетской оккупации Сирии подчинялись российские консулы и консульские агенты этой страны. Во время пребывания Базили в Александрии по его проекту было принято решение преобразовать консульскую службу в Сирии, пере неся консульский пост из Яффы в Бейрут — реальный политический и торговый центр Сирии, постоянное местонахождение европейских консулов. Туда Константин Михайлович и прибыл 20 ноября 1839 г. в звании российского консула Бейрута и Палестины. В 1843 г. бейрутский консулат был преобразован в генеральное консульство, и Базили стал генеральным консулом, в чьем подчинении находилась российская консульская служба всей Сирии.

Перенесение консульского местопребывания в Бейрут (в Яффе было сохранено вице-консульство), в сущности, знаменовало наступление нового этапа российской политики в Сирии.

Консул Яффы Мострас, приступивший к обязанностям в 1820 г., в своей службе руководствовался инструкцией Д. В. Дашкова, вменявшей в его обязанности организацию паломничества российских подданных к святым местам (Яффа была тем пунктом, из которого традиционно европейские паломники направлялись в Иерусалим). Эта функция оставалась в обязанностях и Базили: ему рекомендовалось, в частности, выяснить возможности устройства в одном из монастырей пристанища для паломников. Однако в инструкции, полученной новым консулом, центральное место отводилось наставлениям по вопросу «об интересах религии и восточной церкви, которые не перестают интересовать императорский двор»[18]. Базили предписывалось: немедленно сообщать в Константинопольскую миссию о нарушениях привилегий православных и православной церкви в святых местах Палестины, как и Сирии в целом; доносить генеральному консулу Медему и послу в Стамбуле обо всем, что касалось проведения в жизнь различных фирманов, издаваемых Портой в результате официальных представлений императорской миссии в пользу православных и их духовенства, а также о спорах, возникавших между различными христианскими церквами в Сирии. Речь шла и об обязанности консула поддерживать перед официальными властями законные требования православного населения.

Иными словами, консулу предписывалось проводить политику, вытекавшую из права России покровительствовать православному населению Османской империи, полученного по условиям Кючук-Кайнарджийского мира 1774 г. Следует заметить, что новое направление российской политики в этом регионе во многом обусловливалось заметной активизацией в Сирии католической, униатской и протестантской религиозной пропаганды и политической деятельности французских, английских и американских агентов, в результате чего число православных в стране начало неуклонно сокращаться.

Российское посольство предполагало также, что на плечи консула Сирии могут лечь и другие обязанности, ввиду того что страна «в настоящих обстоятельствах с минуты на мину ту может стать театром серьезных событий». (Это предположение оправдалось, хотя свою дипломатическую миссию К. М. Базили пришлось выполнять не в период восстановления в Сирии османской власти, а чуть позже, во время острых внутриливанских конфликтов первой половины 1840-х годов.)

 

[61Papa]

Надо сказать, что позиция Базили в сирийском вопросе и политика, проводимая им по согласованию с посольством, во многом определялись его глубоким пониманием причин друзско-маронитского конфликта в Горном Ливане и его способностью донести объективную информацию в посольство и министерство. Впрочем, на политическую линию России и ее генерального консула, как мы увидим, влияли привходящие обстоятельства, такие как дипломатические сделки, осуществлявшиеся европейскими державами вокруг сирийского вопроса.

Будучи внимательным наблюдателем, Базили пристально следит за брожением, охватившим народные массы Сирии на рубеже 30–40-х годов. В своем донесении в Стамбул в августе 1841 г. он сообщал: «Еще невозможно оценить характер моральной революции, мощно охватившей страну, ее старые, патриархальные институты пали в руинах… в стране, однако, нет еще сильного влияния или ясных принципов, которые мог ли бы занять место старых институтов»[19]. А спустя два месяца в Ливане уже лилась кровь. Как известно, друзско-маронитский конфликт был превращен в вопрос большой политики, который оживленно дебатировался в западноевропейской прессе и публицистике, между тем как дипломаты в Международной комиссии вырабатывали различные проекты преобразования административного устройства Горного Ливана.

Противопоставляя свою точку зрения относительно причин друзско-маронитского антагонизма «преобладающим в Европе ложным и пристрастным мнениям», Базили писал: «Религиоз ная вражда между двумя племенами была не поводом к вой не, но ее последствием»[20]. Спустя две недели после начала столкновений Базили доносил в Стамбул: «Сильные потрясения прошлого года, неумение, а может быть, даже коварство турецких властей, интриги французских агентов среди маронитов и их фанатического духовенства, перевес, данный Портой главе этого духовенства, суммы, посылаемые Францией и Австрией в виде милосердия, неспособность и упрямство принца гор (Бешир-Касима Шихаба. — И. С.) и надежда друзов на поддержку Англии — вот что повлекло за собой „гражданскую войну“»[21].

Постепенно, по мере того как развертывались события, у Базили складывалось более ясное представление о причинах друзско-маронитских столкновений. Летом 1845 г. в одном из донесений он уже совершенно четко формулирует свою мысль: «Борьба между общинами и феодалитетом, которой различия рас и религий в смешанных районах придали характер гражданской войны, охватила все население Ливана»[22]. В сущности, этими представлениями он и руководствовался, составляя план урегулирования положения в Ливане, который в январе 1842 г. передал сераскеру (главнокомандующему) Мустафа-паше в ответ на конфиденциальную просьбу последнего.

По мнению Базили, надежным средством «успокоения страны» были «разоружение масс и отмена противозаконной власти шейхов и эмиров». Он полагал, что угнетенное население должно найти поддержку и защиту «от домогательств шейхов» у турецкого правительства, и считал возможным поставить во главе Ливана мусульманина-неливанца, а при нем создать советы представителей всех общин. Проект предусматривал ограничение власти мукатааджиев с разрешением им собирать «налог на неизменной основе» без злоупотреблений. Наконец, Базили выдвинул тезис: «Собственность крестьянина может быть продана только крестьянину, собственность шейха или эмира — шейху или эмиру, собственность монастыря или церкви — монастырю или церкви»[23]. Таким образом, план Базили предусматривал создание централизованной системы управления, ограничение произвола феодалов, предотвращение дальнейшего обезземеливания крестьян и концентрации земли в руках феодалов и церкви.

Консул же Великобритании в это время настаивал на пол ной неприкосновенности привилегий ливанских феодалов. «Его предшествующее поведение, если только оно не обязано его личным чувствам, — сообщал Базили в Стамбул, — дает место для подозрений, более или менее обоснованных, о взглядах его правительства в отношении населения Сирии. Он является ревностным сторонником феодального принципа, и в качестве тори он видит свой религиозный долг в поддержке принципа, особенно потому, что этот принцип, приложенный к современному моральному и политическому состоянию Сирии, представляет много шансов для успеха иностранных влияний»[24].

Впрочем, предложения Базили об ограничении власти шейхов не отвечали и интересам турок. Последствием этого самостоятельного шага российского консула были жалобы английского и французского консулов своим послам в Стамбуле, в которых они обвинили Базили в поддержке Мустафа-паши вопреки интересам христиан. Базили получил выговор от посланника.

В 1844 г., когда друзско-маронитский конфликт вновь начал обостряться, Константин Михайлович направил посланнику в Стамбул новый проект, на этот раз согласованный с его французским и английским коллегами. Основным предложением проекта была замена власти мукатааджиев властью представительной и передача каймакамам функции мукатааджиев по сбору налогов. Излагая свои особые взгляды, Базили писал о том, что желательно было бы поставить во главе Ливана не двух каймакамов, ибо это лишь усилит друзско-маронитский антагонизм, а полно властного правителя, способного бороться с сепаратизмом феодалов. Таким образом, концепция Базили предвосхитила основные положения Органического статута 1861 г.: отмену власти мукатааджиев, ликвидацию друзского и маронитского каймакаматов и назначение одного губернатора с советом при нем, ведающим сбором налогов. Принятие статута Международной комиссией (Базили к тому времени уже не было в Ливане) и его реализация на долгие десятилетия предотвратили развитие конфликта.

Глубоким проникновением в существо друзско-маронитской проблемы Базили был обязан не только своему политическому мировоззрению (а он был противником крепостного права в России и феодальной власти в Ливане), но и серьезному изучению истории и социально-политического строя страны. К этим занятиям он приступил с первых же дней пребывания в Сирии, несмотря на загруженность текущей работой. Об объеме его ежедневной консульской работы можно судить по шутливому со общению Гоголя в письме от 18 февраля 1848 г. из Иерусалима, куда его сопровождал Базили, в Бейрут Маргарите Александровне, жене Базили (ум. в ноябре 1848 г.), внучке бывшего владетельного князя Молдавии Ханжери: «Супруг Ваш здрав с головы до ног, но навьючен депешами, донесениями, от ношениями и всякими переписками»[25].

Первым результатом научных занятий Константина Михайловича была «Записка о внешней торговле Сирии», которую он препроводил 20 мая 1841 г. поверенному в делах Константинопольской миссии В. П. Титову, оговорившись, что в ней речь идет о состоянии сирийской торговли лишь в период египетского управления до принятия торгового договора, заключенного 4 (16) августа 1838 г. между Блистательной Портой и британским правительством. Исследование сирийской экономики позволило Базили в дальнейшем ориентироваться в изменениях экономической ситуации в стране, о чем по долгу службы он был обязан регулярно сообщать в императорскую миссию в Стамбуле.

Вряд ли кто-нибудь из преемников Базили на посту генерального консула, в том числе и К. Д. Петкович, автор книги «Ливан и ливанцы» (СПб., 1885), так обстоятельно разбирался в конкретных экономических вопросах. Здесь проявились наследственные склонности Константина Михайловича; согласно же намекам главы миссии в Иерусалиме игумена Порфирия Успенского, консул имел собственные коммерческие дела в Сирии. Позже, уже в одесский период жизни, Базили проявил профессиональные знания банковского дела и был приглашен принять участие в выработке устава Херсонского земского банка, членом правления которого он стал.

Его теоретические экономические познания в 40-х годах, вероятно, ограничивались курсом политической экономии, пройденным в нежинской гимназии, в которой, по проекту В. Г. Кукольника, курс народного государственного хозяйства должен был быть включен в преподавание в предпоследнем классе (читался он как «основания государственного хозяйства по системе Адама Смита»)[26].

Надо сказать, что классики западноевропейской политической экономии Адам Смит и Жан-Батист Сей в начале века стали известны русской читающей публике («Зато читал Адама Смита / И был глубокий эко ном») и были переведены на русский язык. Кроме того, на страницах русских журналов 1810–1840-х годов имела место оживленная полемика между фритредерами, выражавшими интересы торгового земледелия, и протекционистами, отражавшими заботы слабой промышленной буржуазии, нуждавшейся в защитных пошлинах и поощрительных мерах со стороны правительства. В числе первых были Н. И. Тургенев, О. И. Сенковский, профессора-экономисты И. В. Вернадский, Н. Бунге. Вторых представляли помощник Сперанского Н. С. Мордвинов и министр финансов Е. Ф. Канкрин. Эта полемика не могла пройти мимо внимания Базили. Он сам склонялся на сторону приверженцев свободной торговли, толкуя ее в духе физиократов; так, он видел источник богатства Сирии в ее земледелии и положительно оценивал растущий вывоз сельскохозяйственных продуктов. Но вместе с тем, обладая способностью к многостороннему анализу, он видел огромные потери Сирии от вывоза необработанного сырья и ввоза полуфабрикатов и готовых товаров из этого сырья, а также от гибели ткачества под воздействием конкуренции дешевых и низкосортных тканей западноевропейской фабричной промышленности. Поэтому он высказывался в пользу проведения турецким правительством протекционистских мер.

За «Запиской о внешней торговле Сирии» последовали «Статистические заметки о племенах Сирийских и о духовном их управлении», содержащиеся в качестве приложения в изданиях «Сирии и Палестины…» в XIX в. Заметки включали сведения о религиозном и этническом составе населения Сирии и подробную характеристику этнорелигиозных общин страны.

Направляя 16 декабря 1841 г. В. П. Титову свой «Опыт ду ховной статистики Сирии и Палестины» (так назывались в первом варианте «Статистические заметки»), Константин Михайлович писал: «Обширность предмета и разнообразие исследований, входящих в состав оного, внушили мне мысль разделить труд сей на две части, из коих в первой заключаются общие сведения о народах сего края и более подробное изложение о церкви православной и об унии; затем вторая часть будет посвящена исследованию о жителях прочих исповеданий и религий. С давнего времени приложил я все мое старание к собиранию точнейших сведений о сем предмете; но источники скудны, неверны или недоступны, особенно в отношении друзов, ансариев, измаилитов и некоторых других племен». И добавлял, что при составлении почти всех статистических сведений о крае «необходимо довольствоваться приблизительным успехом»[27].

Труд был одобрен, и в уведомлении Константина Михайловича о присвоении ему очередного звания (коллежского асес сора) сообщалось, что вице-канцлер К. В. Нессельроде торопит его с окончанием «Духовной статистики»[28]. В декабре 1842 г., после завершения Константином Михайловичем этой работы, Нессельроде поручил передать Базили «совершенную благодарность за скорое и отчетливое окончание достойного труда»[29]. Иными словами, МИД был заинтересован в накоплении соответствующей информации о стране.

Шесть лет спустя была готова «Сирия и Палестина…». 14 июня 1848 г. М. А. Базили писала из Москвы Гоголю: «Муж мой все еще в Петербурге, занимается своею книгою, заставляет переписывать и проч.»[30]. Но книга не увидела свет ни в 1848 г. (по словам П. А. Вяземского, из-за «дипломатической нашей совестливости», т. е. ввиду запрета министерства[31]), ни в 1854 г., когда И. Я. Прокопович стал готовить к изданию рукопись, оставленную у него на хранение, и когда сам Базили по неизвестным мотивам приостановил публикацию. Она была издана только в начале 60-х годов, когда Базили оставил государственную службу.

Несмотря на то что Константин Михайлович пережил в Сирии тяжелое горе — смерть сына-первенца и жены, матери его четверых детей[32], период его пребывания в стране (1839–1853) можно в известной мере считать для него счастливым временем. Как представитель России он, сын беззащитных османских райя, пользуется почетом и влиянием в этой османской провинции. Более того, он в состоянии оказывать защиту и покровительство своим единоверцам и благодаря своему мужеству предотвращает кровавые столкновения. В своем письме от 21 ноября 1841 г. к В. П. Титову он пишет: «Город Захле спасен мною, и по совести могу сказать, и голос народа здесь свидетельствует, что моими действиями приостановлена теперь не сколько междоусобная война… по возвращению моем из Дамаска успел я подвинуть моих коллегов и заставить пашу действовать. И они, и паша, и наипаче горцы возымели теперь ко мне большую доверенность, и иногда слушаются моих советов и марониты, и друзы». Впрочем, в обстановке соперничества держав в борьбе за влияние подобный успех не был прочным.

Будучи человеком властным и способным к принятию самостоятельных решений, Базили иногда превышал свои полномочия. Испытывавший ревность к влиянию генерального консула игумен Порфирий Успенский, глава первой русской духовной миссии в Палестине, не без торжества отмечал в своих дневниковых записях: «В Петербурге директор [Азиатского департамента] Сенявин говорил мне, что Базили берет на себя много лишнего, забывая, что он не министр, а второстепенный консул…»[33]. Базили получал выговоры от начальства. Однако стоило игумену, этому «соглядатаю Востока», прибегнуть к до носу на Базили, как посольство взяло под защиту консула, и Порфирию Успенскому было недвусмысленно указано на то, что ему как лицу духовному надлежит заниматься делами церковными и не вмешиваться в круг обязанностей генерального консула[34].

Дом Базили в Бейруте был культурным центром сирийской православной общины: Константин Михайлович способствовал восстановлению православной типографии, открытию при религиозных центрах едва ли не двух десятков православных школ; в его доме собирался небольшой круг образованных греков-ортодоксов и были сделаны попытки по примеру протестантских культурных обществ организовать просветительские чтения. Сам консул собирал арабские рукописи, о чем говорится в его переписке с Порфирием Успенским, отношения с которым со временем стали дружескими.

В гостеприимном доме российского консула останавливались П. А. Вяземский, совершавший вместе с женой паломничество в Святую Землю, и Н. В. Гоголь, который прибыл в Сирию в начале февраля 1848 г., посетил Иерусалим и выехал из Бейрута в Одессу вместе с семьей Базили в апреле.

В 1853 г., с началом Крымской войны, Базили спустил флаг над зданием бейрутского генерального консульства и выехал в Италию, а оттуда в Россию. Наступил новый период его дипломатической деятельности, которая осуществлялась уже на ином уровне. Базили получает ряд ответственных назначений: в 1855 г. он состоит при русском после в Вене князе А. М. Горчакове, участвуя в Венской конференции России, Австрии, Франции, Великобритании и Османской империи, организованной с целью выработки предварительных мирных условий, а в 1856 г. принимает участие в Парижском конгрессе, будучи прикомандирован к представителю России князю А. Ф. Орлову; наконец, в 1857 г. Базили назначается в Стамбул русским комиссаром в Международную комиссию по де лам Молдавии и Валахии. В письмах к выпускнику лицея Безбородко поэту Н. В. Гербелю из Бухареста от 30 ноября 1857 г. и 31 января 1858 г. Константин Михайлович сетует на «едва выносимые занятия», на усталость от переездов из столицы в столицу и на то, что он «так завален делами» по комиссии, что решительно не имеет возможности заняться разбором своих воспоминаний и переписки. Он поговаривает об «отдыхе от служебных занятий»[35].

При всей проницательности и трезвости Базили весьма эмоционально относится к проблемам международной политики, и ему присуще оценивать позиции держав в международных конфликтах в нравственных категориях. Союз Креста и Полу месяца, осуществившийся в Крымской войне, поверг его чуть ли не в депрессию. Теперь, приобщенный к большой политике, он издает ряд брошюр по восточному вопросу в мировой политике. Однако этот период деятельности Базили еще ждет своего исследователя.

В 1858 г., достигнув звания действительного тайного советника, Базили добивается длительного служебного отпуска и больше на государственную службу не возвращается. Он поселяется в Одессе, издает «Сирию и Палестину…» и погружается в хозяйственную деятельность, обладая имениями в Одесском, Тираспольском и Елизаветградском уездах. После реформы 1861 г. — Базили был сторонником освобождения крестьян с на делением их землей — он обращается к общественной деятельности: в течение многих лет он — гласный в Одесской думе и активный участник ее комиссий, несколько лет состоит председателем съезда мировых судей Одессы, является членом Херсонского земского банка. Его общественная и хозяйственная деятельность находит признание — он вице-президент известно го Общества сельского хозяйства Южной России. Базили от дает время и средства на филантропические цели: становится товарищем председателя Одесского общества попечения больных и раненых воинов и учредителем Общества Красного Креста в Одессе.

Время от времени Константин Михайлович публикует статьи, откликаясь на злободневные внешнеполитические и внутренние вопросы[36].

Теперь его отличает умеренно консервативная позиция, которую он не без влияния славянофильских установок весьма логично обосновывает в брошюре «Беседа о конституции и о применении представительных начал в государственном управлении» (Одесса, 1881). Как человек широко и европейски образованный, долгие годы разделявший либеральные представления, он теоретически сторонник демократических форм правления: «Если бы предстояло нам решать в абстрактном смысле и с умозрительной точки зрения данный вопрос о выгодах и невыгодах того или другого начала, можно прийти к тому заключению, что чистая демократия должна служить идеалом человеческого стремления к свободе и равенству» (а законность это го стремления Базили не ставит под сомнение), но, по его мнению, «к гражданственности, к развитию, к величию и к свободе» можно прийти путем как «конституционализма», так и самодержавия, «смотря по тому, в какой степени соответствует то или другое начало историческим судьбам, внутренней и внешней обстановке, а главное — совокупности элементов данного организма». Российскому «организму» в силу особенностей его исторического развития присущи самодержавие и реформы сверху. А введение конституции и «представительных» (выборных) на чал, по Базили, грозит «многомиллионному, многоплеменному и многоязычному народонаселению» потерей государственного единства и величия.

Опыт земской деятельности привел его к разочарованию в возможностях местного самоуправления. Конечно, утверждает он, «наше самоуправление и выборное начало — это наша школа. Шалим мы, но и учимся вместе с тем». И он задает вопросы, обеспечены ли достойные общественные деятели «большинством голосов в решении предстоящих вопросов; обеспечены ли они на избирательных съездах сочувствием коноводов», и завершает свои рассуждения в пессимистическом тоне, что свойственно человеку, прошедшему большую и трудную политическую школу с крушением надежд и иллюзий.

В последние годы богатой событиями и встречами жизни Базили занимался разбором бумаг и дневников, которые вел с 1830 г. Он умер за этой работой утром 10 февраля 1884 г., и одесские газеты и журналы откликнулись на его смерть[37]. К сожалению, о судьбе ценнейшего архива К. М. Базили нам ничего не известно.

«Если книга моя, — писал К. М. Базили в предисловии, — будет включена в разряд материалов, которых изучение полезно при исследовании вопроса о судьбах Востока, то труд мой не потерян»[38]. Эти слова проливают свет на задачи, которые ставил перед собой Базили, приступая к работе над книгой. Принести практическую пользу в решении восточного вопроса — вот ради чего был предпринят им труд.

Базили не был ученым-историком, поэтому напрасно стали бы мы искать в его взглядах стройных и тем более оригинальных общеисторических концепций. Будучи широко образованным человеком, он заимствовал философско-исторические представления, распространенные в исторической науке того времени, при этом заимствовал не всегда последовательно, временами эклектически сочетая самые разные исторические направления. Можно полагать, что наиболее сильное влияние Базили испытал со стороны французских историков эпохи Реставрации, в частности их ведущего представителя Франсуа Гизо.

Вместе с тем он воспринял некоторые идеи западноевропейской и русской просветительской литературы. Он разделял основное положение исторической мысли начала XIX в. о том, что история есть процесс развития, подчиненный определенным закономерностям. Он писал о «великих законах», которые управляют человеческим обществом, и имеют общеисторическое значение. Поэтому развитие Сирии происходило, по его представлениям, теми же путями, какими развивалась Западная Европа.

Впрочем, он был непоследователен и вслед за М. П. Погодиным исключал развитие России и славянских народов из этого единого процесса. Иногда в его объяснение событий вторгаются элементы провиденционализма, подобно тому, как это можно встретить и у Погодина, и у Гизо.

Базили пытался придерживаться нового в историографии решения вопроса о, как бы мы сказали, субъекте истории. При анализе событий он не только стремился учитывать настроения народных масс, но и отводил народу активную роль. Это не исключало того, что он высоко ставил значение исторической личности, но оценивал ее деятельность с точки зрения исторической целесообразности. В связи с этим он полагал, что необходимые Турции реформы мог осуществить только единодержавный законный правитель, движимый стремлением принести благосостояние государству. Таким он видел султана Махмуда II, но не Мухаммеда Али, руководствовавшегося, по его мнению, лишь честолюбивыми целями. Критическое отношение к египетскому правителю, объяснявшееся, по-видимому, и российской официальной политикой, не помешало Базили в конечном итоге достаточно объективно оценить положительные и отрицательные последствия деятельности египетских властей в Сирии.

И все-таки, думается, предметом своего исследования Базили избрал не столько деятельность правителей, сколько эволюцию в Сирии «гражданского общества». Возможно, в этом отношении он предвосхитил в России взгляды Т. Н. Грановского. И Базили, и Грановский испытали влияние представлений Гизо и Тьерри о классах и классовой борьбе. В ливанских событиях 1840-х годов Базили видел борьбу двух социальных групп — шейхов и «народа». Столкновения между феодалами и «народом» он считал «потрясениями», которым, как он пишет, «подвергаются обыкновенно народы, вскормленные феодальным началом». Но эти столкновения он видел преимущественно в сфере правовой и политической.

Известный интерес представляют взгляды Базили на государство — вопрос, которому в русской историографии уделялось большое внимание. Здесь у Базили своя точка зрения. По его мнению, государство не имело самодовлеющего значения. История государства не воплощала истории народа. Государственная власть могла соответствовать интересам общества и тогда способствовать его развитию. Если же она не соответствовала или препятствовала движению общества, то общество развивалось «вопреки умыслам власти», что приводило к гибели этого государства.

Османская государственная власть, полагал Базили, тормозила общественное развитие угнетенных народов империи, поэтому, «когда дело идет о Турции… бесстрастие налагает на вас обязанность строго отличать государственный интерес от интересов общественных». В таком государстве «подвластным племенам остается надежда внутреннего развития вопреки враждебным умыслам власти». И Базили убежден, что это развитие приведет к падению Османской империи. По-видимому, происхождение и сочувствие освободительному движению народов Османской империи привело его к более радикальным взглядам в отношении государства, чем те, которые разделяли его соотечественники — русские историки.

В духе этих взглядов Базили видит разрешение так называемого восточного вопроса. Ему принадлежат знаменательные слова: «Давно прошли для Азии те времена, когда европейский гений 30 тысячами войска и тремя сражениями решал судьбу этого пространного материка. Народы азиатские таят сами в себе зародыш и гений своих грядущих судеб»[39]. Иными словами, не в европейском завоевании, не в разделе Османской империи между европейскими государствами — решение судеб народов империи, а в их внутреннем развитии.

Внутреннее развитие народов империи, по мнению Базили, должно было привести к разрушению их «феодального общества» и возникновению нового «муниципального устройства». «Мы обозрели сирийские события в три последних века, — пишет он, — и тщательно исследовали начало и развитие феодального общества горских племен… Мы усмотрели первые признаки муниципального направления народных масс и влияние правительственных преобразований… на направление это, равно подчиненное повсюду законам естественного развития гражданских обществ. Мы видели борьбу этих двух начал и едва ли не последние торжества феодального права в ливанском обществе, предшествующем в гражданственности другим племенам огромной арабской семьи»[40]. Таким образом, он полагает, что «феодальные порядки» в Ливане — стране, опередившей в своем общественном развитии другие арабские страны Азии, — переживают свои «последние торжества» и что развитие и победа «муниципального направления» — «закон естественного развития гражданских обществ». Победа «муниципального направления» (как понимал это Базили) еще не означала крушения феодального строя, но лишь установление в рамках феодального общества политических порядков, ускоряющих его разложение.

Базили утверждал, что вместе с разрушением «феодального» строя в странах, угнетенных турками, подтачивались и основания турецкого господства. «Уже с некоторых лет внутреннее развитие этих долговечных племен османского Востока поражает наблюдателя. Равно замечательно и то любопытное явление, что само правительство османское, при всех своих усилиях препятствовать развитию народностей, осуждено по принятому с 1839 г. политическому направлению благоприятствовать прогрессивному их развитию… Не менее того проповедь о праве стараниями самого государства, упорствующего в борьбе противу права подвластных племен, распространяется между этими племенами и развивает в массах чувство новое. Для стяжания права самым необходимым условием служит предварительное понятие о праве»[41].

Этими словами Базили заканчивает книгу и предоставляет читателю возможность самому сделать уже подсказанный им вывод о победе «подвластных племен» в борьбе с турецкими угнетателями, подобно тому, как это совершили греки, которым «внутреннее развитие открывало новую эру самобытности». И как при этом не вспомнить слова И. Д. Халчинского о «предчувствиях» К. М. Базили, «осуществленных последующими событиями»!

И все-таки читатель должен помнить, что он имеет дело с книгой, возникшей на заре становления новой исторической науки со всеми ее слабостями и прежде всего — неразработанной и неустановившейся системой исторических понятий и терминов.

1991–2007 гг. И. М. Смилянская

 

[61Papa]

Книга эта писана в 1846 и 1847 гг. в уединенной обители Мар-Ильяс-Шувейр[42], на вершинах ливанских, где проводил я знойное сирийское лето, неподалеку от вечных снегов Саннинского хребта.

Пятнадцать лет прожил я в Сирии и Палестине, с 1839 по 1853 г. Это были лучшие годы моей жизни. Служебная деятельность оставила во мне воспоминания утешительные. В бытность мою в Бейруте, на Ливане и в Иерусалиме, равно и в поездки мои в Дамаск, в Антиливан и во внутренние округа представлялись случаи облегчать судьбу христиан, бороться противу тиранских властей, противу фанатизма мусульманского и укрощать феодальные насилия и бесчинства. Не раз посчастливилось мне быть примирителем между враждующими племенами и спасать села и города. Считаю себя вправе упоминать об этом, потому что заслуги агента Великой державы на Востоке должны быть приписаны не личности его, но званию, которым он облечен. Звание это сопряжено, правда, с тяжким трудом, с лишениями всякого рода, с опасностями. Но не унывает далекий труженик, когда исполнение долга к правительству, вверившему ему честь русского имени среди страдальческих племен, вперяющих взоры с надеждой и доверием к великой единоверной державе, дает ему случай нажить на старость запас благородных воспоминаний.

В иных случаях действовал я один, от имени русского правительства. Еще чаще действовал я заодно с моими собратами, агентами западных держав. Среди кровопролитий сирийских, в хаосе самой без нравственной администрации, какая может существовать в целом мире, бывшие лет десять сряду товарищи мои — великобританский генеральный консул полковник Розе (теперь главнокомандующий в Индии генерал сэр Гюг Розе) и французский генеральный консул г. Бурре (теперь посланник при афинском дворе) — усердно действовали заодно со мной, когда предстояло спасать христиан от насилий и угнетения, несмотря на постоянное соперничество Англии и Франции в этой многоиспытанной стороне османского Востока.

Гораздо прежде, чем предполагал, я решаюсь издать в свет мою книгу. Я выключил из нее всякий эпизод частной деятельности. Берегу для себя впечатления и воспоминания, дорогие сердцу моему, а передаю публике плод добросовестного исторического и практического изучения края, которого судьба вновь привлекает участие христианских народов. Не делаю никаких других изменений, ни дополнений в моей книге. С той поры, когда она писалась, прошло тринадцать с лишком лет. Отношения наши к Турции и мнение о ней изменились. Но старые суждения беспристрастного наблюдателя о Востоке, о его племенах, о его правительстве, о значении политических реформ, в нем совершаемых, вряд ли должны измениться. Говорю это, чтобы читатели мои не стали подозревать меня в притязании издавать новые мои впечатления за старые и факты за предчувствия. Рукопись моя была читана многими еще в 1848 г. Читал ее и князь П. А. Вяземский[43], на свидетельство которого я считаю себя вправе сослаться, по литературной его славе.

Одесса. Ноябрь 1861 г.

 

[61Papa]

Предисловие автора к первому изданию

В июне 1839 г., в промежуток двух недель, скончался султан Махмуд, уничтожена его армия в Незибе, на рубеже Сирии, и весь османский флот перешел изменою в руки бунтовавшего вассала. Империя была на краю погибели. Лет за двенадцать пред тем три великие державы положили начало вступничества в дела Востока Лондонским трактатом 1827 г.[44] и Наваринским сражением. Уже с той поры османский колосс обнаруживал признаки наступавшего разрушения. В 1833 г. заступничеством одной России избавлялась столица султанов от египетского нашествия. В последовавший затем отдых Махмуд упорно продолжал дело преобразования, искореняя, с одной стороны, предрассудки своего народа, а с другой — укрепляя самодержавие и сосредоточивая в руках правительства власть, расхищенную пашами и феодальными мелочными тиранами. Бунты отдаленных пашей Скодры и Багдада были усмирены[45], один египетский паша упорствовал в неповиновении и вслух Европы и ислама мечтал о независимости. Мстительный Махмуд тайком от Европы и во имя духовных прав главы ислама готовил решительный удар… В одно время не стало Махмуда, не стало войска и флота. Семнадцатилетний преемник из серальского затворничества вступал на престол, обступленный происками вельмож. Правительственная олигархия воспользовалась неопытностью державного юноши, чтобы гюльханейской пародией конституционного права освободить себя от произвола султанов и совратить государство с пути, предначертанного Махмудом для довершения великого подвига реформы обращением турецкого правительства в христианство.

Так-то в промежуток двенадцати лет проявлялся на Востоке третий внутренний кризис[46].

Великие державы для отвращения угрожавших переворотов и войны европейской вступались опять в дела Востока. Более года длились трудные переговоры, которых главным предметом была Сирия. В осень 1840 г. военные действия открывались в этой области при участии четырех великих держав вследствие отказа Франции от участия в общем деле.

Ни один из политических вопросов, возникших после Венского конгресса, не представил столько важности. По-видимому, дело состояло в том, кому владеть Сирией, султану ли непосредственно или вассалу его. Но вопрос этот вел к разрыву между Францией и кабинетами, подписавшими трактат о вступничестве в дела Востока. Европа была в ожидании общего взрыва. Тревожным эхом отозвалась пальба от берегов Евфрата и от ущелий ливанских до берегов Рейна и в сердце пылкой Германии. Более миллиона войск было созвано под ружье в тех государствах, которым угрожала опасность войны. Вооружились флоты, израсходовались биллионы; столица Франции опоясалась колоссальными укреплениями… И вот какой ценой было предоставлено турецкому правительству право посылать своих пашей и чиновников стамбульских канцелярий в Сирию и без всякой выгоды для государственных интересов Турции разрушать в этой злополучной области все добрые начинания египетского правления, не исключая и практической его веротерпимости.

Все-таки современники обязаны признательностью государственным людям этой эпохи, которые успели предохранить семью христианских народов от войны, войны, можно сказать, междоусобной, судя по ее предмету, по вопросу не о том, чтобы освободить колыбель их веры от ига неверных, но о том, кому владеть Сирией — Абдул Меджиду ли или Мухаммеду Али.

Последствия покажут, поняла ли Европа, как дорого обходится ее спокойствию и гражданственному ее развитию нынешнее состояние во сточного ее полуострова и лучших берегов Средиземного моря. Никто из самых упрямых оптимистов не станет уверять нас, что после трех восточных кризисов, современных нашему поколению, нескоро наступит и четвертый.

Пребывая в Сирии с 1839 г. и следя собственным глазом все происшествия с Незибского сражения и прилежно изучая край и его племена, я, признаюсь, не прежде мог постигнуть происходившее пред моими глазами, как по обзоре предшествовавших событий и исторических фактов. Хотя предания старины не имеют, по-видимому, прямой связи с тем, что совершается или совершилось на Востоке при нынешнем политическом направлении Османской империи, однако служат они пояснением многих загадочных явлений, и в них таится, может быть, решение той великой задачи восточных дел, над которой недоумевает и самый глубокомысленный политик.

Заметим, что эта страна, столь любопытная и по древним своим воспоминаниям, и по своим судьбам в новейшие времена, эта заветная колыбель иудейства, христианства и мухаммеданства[47], страна, в которой буря Средних веков Европы разрешилась рыцарскими подвигами и в которую опять устремлены взоры Запада то с политическими и коммерческими видами, то с религиозными чувствами, а всего чаще с утопиями, — Сирия была мало известна Европе до 1840 г. Да и теперь еще после всего, что написано и наговорено об этом крае, трудно иметь о нем правильное понятие.

Поверхностные сведения и ложные данные ведут к ложным заключениям; а ложные заключения в задачах политических производят омут в общественном мнении и ведут правительства к роковой трате крови и золота народных. В суждениях по таким делам первая обязанность добросовестного наблюдателя — освободить себя не только от предрассудков своей эпохи и своего воспитания, но даже от сочувствий народных и смотреть на факты с хладнокровием математика пред цифрами. Не ручаюсь в совершенном беспристрастии суждений моих и в верности моего взгляда. Но в изложении фактов исторических и современных, из которых читатель может извлечь собственное суждение, я вполне полагаюсь на верность моего рассказа.

С первых пор прибытия моего в Сирию я искал в книгах пособия для изучения края. Читал Страбона, Полибия и Флавия[48] и находил в них более верные сведения, чем в современных творениях. В ту пору путешествие Ламартина по Востоку читалось еще всеми[49]. Литературная слава автора «Поэтических дум» и «Духовных мелодий» отражалась еще на этой книге. Мне напоминала эта книга другую эпоху моей жизни, первую молодость мою, когда я был так осчастливлен личным знакомством с великим поэтом. Кто из людей моего поколения не знавал наизусть гармонических его куплетов? Это было, помнится, в 1831 или 1832 г., когда я служил на флоте адмирала Рикорда. Мы угощали поэта на Навплийском рейде, и я благоговейно внимал светскому его красноречию и поэтическому разговору. Но в Сирии, перечитывая его книгу, я был поражен только неимоверным простодушием поэта, который описывает не край, но те ощущения, на которые заблаговременно была настроена его душа, когда он знавал Восток не наглядно, но по собственному вдохновению. Судя по всему, что слышал я о Ламартине в Сирии и в Константинополе, вполне разделяю мнение многих умных его соотечественников, что книга его о Востоке служит доказательством любопытного психологического явления, а именно: влияния воли и воображения на чувства. Ламартин не обманывает своего читателя; он видел все то, что описывает; но видел все это в идеальном мире, который ему сопутствовал на Востоке. Не менее того книга его наводнила Европу бреднями. Даже картинные описания, занимающие большую половину его книги, напыщены и однообразны, и вряд ли стоят они немногих эскизов Шатобрианова «Itinéraire»[50].

Английское правительство издало в 1839 г. для парламента статистические документы, составленные доктором Боурингом[51]. В них заключаются основательные сведения об армии египетской и о торговле: но о крае собственно и о его племенах Боуринг ничего не успел распознать. Предстоял вопрос о судьбе этих племен; но в расчетах английской политики племена играют незавидную роль потребителей и группируются по итогам производительности манчестерских фабрикантов.

В археологическом отношении замечательно путешествие Робинсона и Смита[52]; впрочем, эти господа-методисты могли, кажется, сделать лучшее употребление из своей учености, чем опровергать историческими софизмами предания о местностях.

Что касается путешествий живописных и иных, оттененных поэтической кистью туристов, пробежавших страну в промежуток двух пароходов, вряд ли нужно о них упоминать.

Из старинных путешествий замечательна книга ученого датчанина Нибура[53]. Среди физиологических наблюдений, составлявших главный предмет его многотрудного путешествия, встречаются любопытные и основательные сведения о племенах, принадлежащих арабскому миру.

Изо всего, что издано в Европе о сем крае, более замечательна книга Вольнея «Voyage en Egypte et en Syrte», писанная в 80-х годах [XVIII в.][54]. Верный и проницательный наблюдатель, Вольней, один среди всех своих предшественников и последователей, вник в политический быт сирийских племен и в последствия турецкого правления на их частный и общественный быт. Хотя, к сожалению, книга эта охлаждена отсутствием всякого религиозного чувства и слишком отзывается скептицизмом своей эпохи, однако служит она верной картиной Сирии того времени. Исторические ее эпизоды о походах Али-бека, о приключениях и замыслах Дахира эль-Омара можно почесть как бы предчувствием событий нам современных.

В самую пору прибытия моего в Сирию[55] политические обстоятельства придавали новый интерес рассказу Вольнея. В поход 1840 г. среди военных действий английского флота, на котором находился я при взятии Бейрута[56], затем в междоусобную войну ливанских племен в 1841 г., и в бунт друзов 1842 г., и в новые междоусобия 1845 г. я занялся изучением старых арабских летописей и прилежно собирал местные предания о походах египетских мамлюков в Сирию, о действиях Чесменского флота у этих берегов, о взятии Бейрута русскими, о чудовищном Джаззаре, о казнях, изменах и братоубийствах, на которых княжеский род Шихабов основал свое величие на Ливане, рушившееся при мне в 1841 г.

Приступая к повествованию происшествий, которых я был свидетелем, я счел необходимым изложить предварительно те события, которые показались мне наиболее занимательны в историческом отношении и поучительны для исследования нынешнего состояния края и его племен. Для полноты моего рассказа я включил во второй главе очерк событий, уже описанных Вольнеем. Главнейшим пособием служила мне после местных преданий арабская хроника Бустроса[57], переведенная для меня внуком автора, служащим при нашем генеральном консульстве.

Если книга моя будет включена в разряд материалов, которых изучение полезно при исследовании вопроса о судьбах Востока, то труд мой не потерян.

Ограничиваясь бытом племен сирийских и обзором правительства, которому племена эти подчинены, я тщательно избегал картинных описаний края, в котором полуденная природа проявляется в торжественнейшем своем блеске, где очерк гор, берегов, горизонта, обставленного то феодальным замком, то монастырем, то развалиной, то рядом верблюдов или кочевьем бедуинов, очаровывает живописца и переносит мысль путешественника к давно прошедшим векам. Воспоминания древности, следившие меня во всех моих путешествиях по Востоку, даже благоговейное чувство, наполняющее душу при посещении палестинских святынь, — все это тщательно устранено из моей книги.

В 30-х годах издавал я юношеские впечатления бытности моей в Греции и в Константинополе[58]. Как ни благосклонно были приняты мои книги, однако опыт жизни, службы, учения и путешествия убедили меня, что в литературном мире не всякий писатель вправе предлагать свету оттиски собственных впечатлений. При нынешних удобствах путешествия по Востоку предоставим каждому следить собственным глазом и постигать собственным чувством красоты природы; а память о былом сама воскреснет среди страны, с которой знакомы мы по первым впечатлениям духовного воспитания нашего, о которой не перестает вещать голос церкви. Святыни палестинские привлекли уже многих соотечественников наших всех званий, от вельможи столичного до кяхтинского обывателя, до отшельника соловецкого. С Евангелием в руках и при изустных пояснениях путеводителя — монаха иерусалимского — благочестивый путник не нуждается в другом указателе, ни в другом источнике вдохновения, кроме собственного чувства.

Обитель пророка Ильи на горе Ливане. Август 1847 г.

 

[61Papa]

Глава 1
Элементы арабского политического общества в Сирии. — Феодальная система на Востоке. — Эмиры и шейхи. — Владетельные семейства. — Партии иемени и кейси. — Турецкое завоевание. — Откупная система управления и финансов. — Первый поход турок в Ливан. — Семейства Маанов и Шихабов. — Приключения Фахр эд-Дина. — Его владения, его влияние и замыслы. — Распределение пашалыков. — Преемники Фахр эд-Дина. — Борьба арабского элемента с турецким
Десятивековое владычество западных народов, греков и римлян мало оставило по себе следов в моральном и гражданском быту Сирии. Во второй половине VII в. арабское завоевание быстро придало краю то внутреннее устройство, те политические нравы, которые и поныне сохраняются в нем, несмотря на последовавшие затем нашествия и завоевания. Для успешного водворения народного своего элемента арабы, по сказанию христианских летописей Сирии, отрезывали языки у матерей семейств, чтобы новое поколение не росло под влиянием звуков греческого языка, преобладавшего дотоле в городах. Завоевание, сопряженное с духовною проповедью, всегда и везде беспощадно. То же средство употребили в XV столетии турки во внутренности Малой Азии. Здесь и там не устоял эллинистический элемент, который почитался у завоевателей надежнейшей опорой религии; язык греческий совершенно искоренился, но христианство устояло.

Арабское завоевание ввело в Сирию то феодальное устройство, которое и поныне существует. Предводители племен, вышедших из полуострова под знаменами Абу Бекра и Омара на проповедь Корана, основали в Сирии отдельные княжества, которые платили дань халифам, но пользовались правом внутреннего управления по местному обычаю, подчиненного лишь духовному закону халифата. В организме азиатского государства льгота эта соответствует муниципальному праву, которое в древности предоставлялось народам, подвластным Риму. В Сирии водворялась, впрочем, и некоторая централизация посредством духовного закона, обработанного у мусульман именно в этот первый период развития их гражданственности, когда покорили они страну образованную, одаренную римским законодательством и которая в ту эпоху славилась своими училищами правоведения[59]. Но эта государственная централизация не имела притязаний административных, не нарушала местных прав и обычаев, не касалась внутреннего быта племен. Гористая местность благоприятствовала даже феодальному раздроблению обществ. В десятивековый период владычества Селевкидов, римлян и византийцев ни эллиническая цивилизация, ни римское законодательство не могли изгладить разнохарактерность племен, населявших Сирию. Этот двоякий внешний элемент превозмогал в городах, коих народонаселение было греческое по происхождению или делалось греческим по развитию в нем гражданственности. Сельские племена, как горцы, так и жители равнин, сохраняли свою народную физиономию, свои языки и обычаи и наследственное свое раздробление.

Арабское завоевание восстановило, можно сказать, арабскую народность, которая длилась в сей стране от веков ветхозаветных, и придало ей более единства. Новая религия с быстротою распространилась, и тот язык, на котором проповедовалась она, не замедлил вытеснить из употребления не только греческий язык, но и халдейский, и сирийский, и еврейский среди небольших обществ, пребывших верными своему закону. Иначе нельзя пояснить видимое и поныне разительное сходство общественных и семейных нравов края с библейскими его преданиями.

Коренное патриархальное управление кочевья аравийского послу жило здесь основой феодального права, введенного завоевателями. От развития патриархального начала в совокупности с правом феодальным, необходимо примененным к оседлости, под влиянием быстрых успехов халифата в гражданственности образовалось нынешнее политическое общество Сирии; и посему-то феодальное право, ограниченное взаимностью покровительства и услуг, упрочилось в ней. Право это было в союзе с правительственным деспотизмом, который постоянно ему благоприятствовал до самой эпохи предпринятых Махмудом II преобразований в Османской империи.

В продолжение крестовых походов западные народы довершали в Сирии феодальное свое воспитание, и здесь впервые западное феодальное право облеклось законодательными уставами. Но в Сирии введенное арабами право, пребывая верным древнему своему началу, обрело сочувствие народов и правительств, не нарушая ни личной свободы, ни права собственности, тогда как на Западе массы народные обращались постепенно в рабство, а земля делалась собственностью баронов. Ни внутренние борения халифата, ни нашествия сельджуков, монголов, крестоносцев, мамлюков и османов не коснулись политического начала, введенного первыми халифами. В особенности замечательно, что те самые арабские семейства, которые первоначально были облечены владетельным правом, сохранили свои уделы, и, кроме крестоносцев, которые впрочем недолго устояли, ни один из завоевателей не попытался заменить семейства эти своими единоплеменниками.

Таким образом, арабская народность хотя и лишилась политической своей самобытности вместе с халифатом, сохранила, однако, до наших дней гражданский свой элемент, свое дворянство и тот особенный облик, который получила она в исходе VII в.

Дворянство сирийское, шейхи и эмиры[60], относят свое происхождение к самой глубокой древности. И ныне, как и во времена библейские, генеалогия благоговейно сохраняется в сем краю. Есть семейства, которые ведут свои родословные от времен Мухаммедовых.

При взятии Дамаска Абу Убейдой, полководцем Омаровым, пал мучеником священной войны, по выражению мусульман, эмир эль-Харес от племени бени-махзум из Хиджаза, родственник Мухам меда по жене, которая принадлежала к владетельному племени бени-корейш. Сыну мученика пожалована в удел по повелению халифа Омара эль-Хаттаба богатая сирийская область Хауран. Там управляли его потомки около пяти веков при Аббасидах и в эпоху крестоносцев. От имени главного своего города Шихба приняли они фамильное прозвание Шихаб. В 568 г. хиджры [1172/73 г.] голод, свирепствовавший в Хауране, принудил Шихабов выступить со своим племенем и 15-тысячным ополчением на завоевание соседней области Вади-т-Тим (Антиливан), где властвовал крестовый воин, именуемый в арабских летописях Контура, вероятно, граф Тирский (comte de Tyr). Шихабы разбили крестоносцев и в награду за представленные ими султану Hyp эд-Дину 500 отрубленных голов неприятельских получили в удел Антиливан. Здесь основали они живописную свою столицу Хасбею на южном скате гор и выстроили тот великолепный замок, которого небольшая часть, сохранившаяся доселе[61], представляет лучший во всей Сирии образец арабского зодчества.

В это время племена ливанские и долина Баальбекская (древняя Кили-Сирия) управлялись эмирами семейств Танух, Джемаль эд-Дин, Алам эд-Дин[62] и Маан, кои вели свои родословные от древних араб ских племен Йемена и Хиджаза. Незадолго пред тем изгнанные из Египта последователи новой религии, порожденной оргиями египетского халифата, укрылись в ливанских горах и вместе с другими раскольниками мухаммеданства, бежавшими из Месопотамии, составили в Ливане независимое племя друзов. При самом начале политического своего существования племя это появляется разделенным на две партии — иемени и кейси[63].

Куда ни распространились арабские племена в период преизбытка политической их жизни, от Атлантического океана до Инда, везде сберегли они, как бы заветным преданием древней родины, свою вековую семейную вражду между партиями иемени и кейси, от старинного соперничества между жителями Йемена и Хиджаза на Аравийском полуострове. Семейства Танух, Джемаль эд-Дин, Алам эд-Дин были иемени. Эмиры Маан почитались главами противной партии кейси. Они были обрадованы прибытием новых союзников в соседний Антиливан, ибо Шихабы, по своему происхождению из Хиджаза, принадлежали к партии кейси. Мааны из своих родословных открыли старинные связи и родство своего дома с предками Шихабов в Аравии. Родственные связи возобновились между двумя семействами, подкрепили политический союз, неразрывно существовавший около шести веков, среди борьбы двух партий народных, а затем узаконили переход к Шихабам наследия Маанов по прекращении рода последних [в конце XVII в.].

В XII и ХIII вв. они заодно приняли деятельное участие в борьбе с крестоносцами, а по совершенном их изгнании продолжали составлять конфедерации с другими владетельными эмирами, вести мелочные войны и распространять свое влияние на другие области Сирии, признававшей тогда над собою власть султанов египетских. В оба нашествия монголов, при свирепом Хулагу, сыне Чингисхановом, и при Тимурленге[64], Шихабы, коих антиливанское княжество по соседству Дамаска было покорено и разорено дикими завоевателями, искали убежища на горе Ливане, в неприступном округе Шуфе, где устояли эмиры Мааны.


Сулейман Великолепный (1494–1566).



При завоевании Сирии турками (в 1516 г.) и по разбитии султаном Селимом халебских эмиров и войска египетского эмиры Южного Ливана и Антиливана, между коими особенно славился Фахр эд-Дин Маан, основатель величия друзов, перешли на сторону победителя, помогли ему своим оружием и были им утверждены в своих наследственных уделах[65]. Владетели северных [отрогов] Ливана, эмиры Танух и Джемаль эд-Дин, по всегдашнему соперничеству со своими соседями пребывали верными египетскому правлению, а потому были принуждены спасаться бегством от турецкого нашествия. Затем округа Кесруан и Метен подчинились Фахр эд-Дину, а в Джубейле и в Баальбеке усилились и были признаны новым правительством два владетельных семейства — шейхи Бени Хамади и эмиры Харфуш, оба мутуалии из-за Евфрата.

Сирией стали управлять турецкие паши. Но, можно сказать, не многие только города сирийские и окрестности их пребывали под непосредственным турецким управлением. Остальная страна, и в особенности гористые округа, оставалась во владении наследственных своих эмиров и шейхов, которые по-прежнему заключали конфедерации между собою, выступали в поход со своими ополчениями, вели друг с другом войну, не спрашиваясь у пашей или даже по навету пашей, по временам бунтовались, по временам бывали утверждаемы в своих правах непосредственно от дивана константинопольского, наперекор пашам и в предупреждение бунта пашей.

Финансовая система вполне соответствовала такому политическому началу. Паша обязывался вносить в Порту определенную сумму подати, коей был обложен его пашалык; взамен были ему сполна предоставлены доходы области, из коих он содержал свой двор и свое войско. Каждый из подведомственных ему округов был в свою очередь обложен суммой, соответственной или средствам того округа, или степени влияния паши на его народонаселение и на его дворянство. Подать, вносимая в Порту от пашалыка, оставалась неизменной, но суммы, взимаемые пашами с областей, изменялись с обстоятельствами, со степенью большего или меньшего могущества или с капризами пашей. Непосредственное их действие, не ограниченное никаким за коном, заменяло все многосложные постановления о податях и сборах.

Подать ежегодно взималась с народа в виде военной контрибуции. Паша заботился лишь о том, чтобы лица или семейства, кои на феодальном праве наследственно управляли округами, имели столько местного влияния и материальных средств, сколько было нужно для исправного взноса подати; а вместе с тем внимательно наблюдал, чтобы это влияние и эти средства не повели бы к отказу в уплате подати паше, к открытой с ним войне. Система простая, основанная на законах равновесия и сопротивления. Точно так же паша отягощал налогами подвластные ему округа по мере того, сколько могли они снести, не выходя из повиновения. Местный владелец в свою очередь взимал с народа от имени паши в той же самой мере. Жалобы на этих владельцев пашам или на пашей в Порту были почти бесполезны и слишком опасны в такой стране, где жизнь подданного вполне предоставлена произволу местной власти. Единственный суд, единственное разбирательство между управляемыми и правителями, состоял в оружии и в бунте, коими решалась судьба тех или других.

Порта со своей стороны соблюдала то же правило относительно своих пашей; одних сменяла за слабость управления, когда они не были в состоянии исправно платить положенную сумму, других — за то, что успевали приобрести слишком большое влияние, особенно в отдаленных пашалыках, и грозили бунтом; иногда должна была открыто вести с ними войну или терпеть явное неповиновение их, которое по существующему издревле на Востоке обычаю и тогда даже, когда доходит до бунта, все-таки облекается формами рабского почитания. Иногда она тайно вооружала одного опасного вассала против другого, обещая каждому из них наследие соперника, чтобы обоих погубить своевременно.

Замечания эти необходимы для пояснения происшествий, коих Сирия служила театром до сего времени и которые отзываются на нынешнем состоянии края.

В силу такого политического и финансового управления племена отдавались на откуп, в буквальном значении сего слова, пашам, эмирам и шейхам. Права политические, коими были облечены паши, эмиры и шейхи, служили как бы в придачу и в обеспечение права денежных поборов[66]. Необходимым последствием этой системы было совершенное развращение владетельных домов. Козни и братоубийства в семействах аристократических вошли в общественные нравы; ими наполнены сирийские летописи; бывают подобные примеры и в наше время и никого не приводят в удивление. Эта система управления целые три века с половиной служила к упрочению феодального права и арабской народности, против коих так суетливо подвизается теперь турецкое правительство.

Эмиры ливанские не замедлили навлечь на себя гнев Порты[67]. Паше египетскому было поручено казнить мятежных горцев. Без труда занял он горы своим войском, ибо эмиры Джемаль эд-Дина и потомки прежних владельцев Танух, верные наследственной вражде партии иемени преемникам Фахр эд-Дина, которые заодно с Шихабами придерживалась партии кейси, присоединились к туркам для свержения соперников. По удалении турок, которые взяли с горцев контрибуцию и внушили им более повиновения к пашам, Мааны не замедлили восстановить прежнее свое влияние, особенно при Фахр эд-Дине II[68], внуке того, о котором выше упомянуто. Наезды удалого эмира на соседние округа были наказаны Хафиз-пашой дамасским, который по повелению Порты с четырнадцатью другими пашами выступил в поход против него и при содействии его соперников опустошил Ливан[69]. Чтобы укрыться от гнева паши, эмир отправился путешествовать в Италию и вверил правление младшему своему брату эмиру Юнесу. Этот наместник для смягчения пашей отправил к ним собственную мать с богатыми дарами и полумиллионом пиастров (пиастр тогда равнялся нашему серебряному рублю). Эмиры антиливанские, хотя сами постоянно пользовались покровительством Маанов и прибегалик ним то для защиты от крамолы турецкой, то для примирения со своими ближними, не приняли, однако, никакого участия в этой двукратной беде Маанов, быв единственно заняты собственными происками у пашей, брат противу брата, и стараясь единственно угодить своим капризным повелителям.

Такими происками удалось одному из братьев Шихабов, эмиру Ахмеду, вооружить Хафиз-пашу на другого брата — эмира Али, который управлял Антиливаном. Общая опала повела к союзу между Али и Юнесом. Турки были сперва разбиты союзными эмирами; затем, однако, отомстили они разорением Дейр эль-Камара, столицы Маанов[70], и Хасбеи, столицы Шихабов, с множеством других городов на Ливане и на Антиливане. Опальные эмиры спасались тогда в Баниасе[71], у истоков Иордана. Едва успели турки покинуть Ливан, едва успели эмиры возвратиться восвояси, вскипело в горах кровавое междоусобие старых партий иемени и кейси. Целый год дрались с зверским остервенением. Утомленный эмир Юнес передал правление своему племяннику, молодому сыну Фахр эд-Дина. Вскоре затем Хафиз-паша дамасский, бич Ливана, был сменен; тогда возвратился из своего путешествия Фахр эд-Дин.

Около пяти лет провел он в Италии, где появление владетельного князя неизвестного еще племени друзов возбудило любопытство Европы. Флорентийский двор сделал ему лестный прием. Распространилось на Западе сказание, будто друзы — заблудшие в горах ливанских потомки крестоносцев. Самое имя друзов стали производить от какого-то графа Dreux. Фахр эд-Дин, вероятно, сам подтверждал эту басню, которая делала его предметом всеобщего участия и благосклонного внимания на Западе.


Бейрут. Гравюра XIX в.

 

[61Papa]

По возвращении своем из Европы эмир не замедлил устроить вновь свои правительственные дела и придать новый блеск своему роду и племени. Бедствия, постигшие Ливан в его отсутствие, усугубили народное доверие к эмиру. Это самая блистательная эпоха друзов. Вся страна — от северных [отрогов] Ливана от высот Джиббет-Бшарра и Аккара, от верховьев Оронта по берегу моря до Кармеля, с плодоносной долиной Баальбека, с приморскими городами Батруном (Вотрисом у древних греков), Джубейлем (древним Библосом), Бей рутом, Сайдой и Суром (Виритом, Сидоном и Тиром), Аккой[72] (Сен-Жан д’Акр, древняя Птолемаида), а на восток — до верховьев Иордана, до Сафеда и Тиверии (Тивериады) — вся эта богатая и живописная страна, с воинственными своими племенами, признавала его власть. Эмиры антиливанские искали его покровительства; турецкие паши его боялись и оставляли в покое.


Вид Иерусалима с крыши австрийской больницы. Художник Карл Вернер, 1864.



В это время Сирия была разделена собственно на три пашалыка: 1) Халебский, в коем заключались Эдесское и Антиохийское княжества крестоносцев, и берег Искендеруна, поблизости коего безвестно укрылась бедная деревушка Суэдия, у устьев Оронта, будто надгробный памятник знаменитой в древности Селевкии; 2) Тараблюсский, вдоль берега от Латакии (древней Лаодикеи) до пределов Ливанского княжества; 3) Дамасский, коему были подведомы все юго-восточные страны до Евфрата и до Суэцкого перешейка. Палестина, входя в состав Дамасского пашалыка, составила особенный санджак под управлением двухбунчужного паши. Впоследствии прибережная ее полоса вступила в состав Сайдского пашалыка, учрежденного в следующем столетии из береговых округов от Сайды до египетской границы, а город Иерусалим, как один из четырех священных городов ислама, остался в ведении дамасского паши.

Только в северной части Сирии, в пашалыке Халебском, успело турецкое правительство водворить свои обычаи, свою военную систему, янычар и феодальных сипахи и тимариотов[73], коими были заменены арабские эмиры. В остальной Сирии туркам не удавалось преодолеть туземного элемента. Гора Кельбие, древний Кассион, была населена бедным и мирным племенем ансариев, о которых и поныне правительство не имеет другой заботы, как разве собирать с них ежегодно подати. Округа, прилежащие к северным [отрогам] Ливана, управлялись наследственно эмирами Сиффа, мусульманами; округа Джубейль и Баальбек — шейхами Хамади и эмирами Харфуш, мутуалиями. И племена эти, и владетельные семейства по собственному движению признавали над собой власть Фахр эд-Дина и домогались его покровительства от козней, поборов и насилий турецких пашей.


Античные руины Баальбека. Литография A. T. Франсия, 1830 г.


Племя маронитов сосредоточивалось в гористом Кесруане под патриархальным управлением единоверных ему шейхов из домов Хазен и Хбейш. В живописном Метене обитали в совокупности православные арабы и друзы под управлением древних и могущественных шейхов Абу Лама родом из друзов. Оба эти округа были в непосредственном владении эмира ливанского, но сохраняли свои феодальные льготы. Затем Южный Ливан от Бейрута до Сайды, известный под общим именем Шуф, в разных округах коего были местные шейхи, почитался как бы наследственным уделом эмиров вместе с городами Бейрутом и Сайдой. Племена мутуалиев, занимавшие окрестности Сайды и городок Сур, равно и оседлые племена, смешанные с бедуинами в верховьях Иордана, за Иорданом, на горе Аджлун и в Хауране, не имея могущественных шейхов из туземцев, охотно подчинялись предприимчивому эмиру и находили в нем опору от притеснений, коими тяготели над Сирией паши, и расправу в возникающих между ними раздорах. Со всех этих племен, ему подвластных или состоявших под его покровительством, эмир собирал дань и поднимал ополчения, предоставляя, впрочем, каждому из них управляться наследственными своими шейхами и эмирами. Сим еще более упрочивалось и развивалось по всем направлениям феодальное устройство края, преимущественно укоренившееся при Фахр эд-Дине.


Бейрут и ливанские горы. Литография А. Т. Франсия, 1830 г.



Фахр эд-Дин украсил свою столицу Бейрут и выстроил башни и замки; он укрепил порт для защиты торговли от мальтийских галер и сам содержал небольшую флотилию. Развалины Фахрэддинова дворца с садами, банями и зверинцем поныне свидетельствуют о великолепии эмира, который променял в Италии простые патриархальные обычаи своего края на роскошь двора Медичи. Но лучшим памятником Фахрэддинова управления остался в Бейруте живописный еловый лес, им насажденный для охранения садов и плантаций от набега морских песков. И ныне продолжается в Сирии эта упорная борьба земледелия с пустыней, аллегорически выраженная у древних египтян и у греков вечной войной Озириса с Тифоном. В трудолюбивом Египте Озирис при содействии божества Нила сразил враждебного Тифона, загнал его в Эфиопию и оплодотворил освобожденную от губительных его набегов почву. Но в Сирии при постоянной убыли народонаселения, политическом неустройстве края и беспечности правительства опустошительные набеги Тифона одолевают с каждым годом и более и более затесняют эту благословенную природой полосу, простирающуюся под роскошным покрывалом своих жатв промеж двойной пустыни песков и моря. Засуха великой пустыни съедает понемногу плодоносную почву с восточной стороны Сирии, а с береговой стороны море накопляет подвижные громады песков, переносимых, вероятно, ветрами из Ливийской пустыни в море и выбрасываемых волнами в Сирию[74].

На Антиливане Шихабы, по наследственному в их роде обычаю, продолжали семейные крамолы. При Фахр эд-Дине благодаря влиянию его на все соседственные округа они стали обращаться со своими жалобами к нему, а уже не к паше дамасскому, который, по основному правилу политики османской, не преминул бы погубить одного из братьев другим и ослабить партию обоих. Фахр эд-Дин для примирения своих родственников разделил между ними Антиливан на два участка: одному из братьев он дал Хасбею, или Нижний Антиливан (Вади-т-Тим-Тахтани), а другому — Рашею, или Верхний Антиливан (Вади-т-Тим-Фокани). Разделение это и поныне еще существует между двумя отраслями Шихабов; но семейные козни и братоубийства и поныне еще продолжаются в каждой из сих отраслей.

При общем мире, при мудром правлении быстро возрастало благоденствие племен, подвластных Фахр эд-Дину, и влияние его усиливалось и распространялось по всей Сирии. Он был в дружеских сношениях с воинственными племенами Набулуса и Иудейских гор, с кочевьями пустыни, с друзами Халебских гор, с ансариями. Как представитель туземного феодального элемента, он легко мог сделаться главой общей конфедерации воинственных племен Сирии и ниспровергнуть османское владычество, слишком поспешно привитое Селимом к древу арабской народности, еще исполненному в ту эпоху жизненных сил, хотя и подавленному гением завоевателя, которому в османских хрониках присвоено название Грозного (Яуз).

Дела Сирии стали внушать основательные опасения Порте. Обычными происками (в 1033 г. хиджры [1623/24 г.]) дамасский паша поднял на Фахр эд-Дина эмиров Харфуш и Сиффа и сам выступил с войском. Он был разбит наголову и попался в плен. Эмир оказал великие почести своему пленнику, успел заключить с ним выгодный мир и даже приобрести его дружбу. Но через пять лет Порта решила низложение могущественного вассала. При султане Мураде великий везир Халиль-паша с армией вступил в Сирию чрез Халеб, а капудан-паша Джафар с флотом показался у берегов. Некоторые из вассалов Фахр эд-Дина передались туркам. Сын его эмир Али одержал бесполезные победы и погиб в сражении; другие искали спасения в бегстве, и сам эмир был осажден турками в своем неприступном замке на скалах ливанских. Голод принудил его искать другого убежища. Он укрылся со своим семейством в пещере, висящей над пропастями гористого Джеззина.

Ахмед Кючук-паша, который травил, как зверя, несчастного эмира по ущельям ливанским, открыл его следы и, видя, что не было возможности приступить к отверстию пещеры, прорыл ее сверху и таким образом взял эмира в плен и отвел его к великому везиру. Он был немедленно отправлен в Константинополь[75]. Из его детей одни достались в плен туркам, другие были умерщвлены. Турки поставили тогда владетелем Ливана эмира Али Алам эд-Дина из партии иемени в надежде тем совершенно разрушить влияние кейсиев, сосредоточенное в доме Маанов. Но едва удалилось турецкое войско, эмир Мельхем Маан, племянник Фахр эд-Дина, спасшийся от плена турецкого, при содействии своих приверженцев без труда согнал с гор Алам эд-Дина. Это стоило жизни Фахр эд-Дину и всем членам его семейства, отведенным в Константинополь. Сперва они там были хорошо приняты и помилованы; но при известии о новых смутах на Ливане они были казнены[76], за исключением малолетнего эмира Хусейна, спасенного по ходатайству везира.

Впоследствии Порта заблагорассудила признать эмира Мельхема владетелем Ливана. Она достигла своей цели: нанесла семейству Маан роковой удар, от которого оно никогда уже не успело оправиться, и оставила преемнику ровно столько влияния, сколько нужно было, чтобы управлять краем и бороться с другими вассалами, даже с пашами, но не иметь решительного перевеса над ними.

При Мельхеме и при его детях Ахмеде и Коркмасе, которые вместе правили Ливаном, никогда не прекращались междоусобия и распри между партиями кейси и иемени как здесь, так и на Антиливане. Паши дамасские попеременно продавали то тем, то другим свое покровительство и надбавляли ежегодную подать. Впоследствии они даже успели совершенно изгнать из Ливана и Антиливана оба владетельные семейства Маанов и Шихабов, которые около десяти лет укрывались в пещерах Кесруана или скитались в горах Халебского пашалыка.

Иемени торжествовали. Среди этих тревог города Сайда, Сур и Бейрут были конфискованы Портой от Ливанского княжества, и первый из них сделался местопребыванием нового паши, поставленного Портой над прибрежными округами для ближайшего надзора за Ливаном[77]. Ряд знаменитых везиров Кепрюлю усиливал тогда правительственную власть во всей империи[78]. Ахмед-паша дамасский сам принадлежал к этому семейству и успешно действовал в Сирии к упрочению турецкого владычества. Но смуты не прекращались на Ливане. Турки упорно преследовали род Фахр эд-Дина. Сайдскому паше удалось завлечь в свои сети эмира Коркмаса и изменнически его умертвить[79]. Брат его Ахмед спасся израненный и еще года два скрывался в Кесруане. Его соперники при всем покровительстве пашей не успевали ни любви ливанских племен приобрести, ни утвердить за собой власти. Кейси восстали массою и призвали своего эмира. Многочисленные ополчения двух враждебных партий встретились в равнине Бейрутской[80]. Кровопролитная битва, в которой иемени были разбиты и лишились своих вождей, доставила эмиру Ахмеду княжество Ливанское вопреки козням пашей. Его торжество отозвалось и на Антиливане, куда не замедлили водвориться вновь Шихабы.

При всех этих бедствиях, разрушавших мало-помалу здание, воздвигнутое Фахр эд-Дином, достойна примечания прочность местных элементов, на коих оно было основано. Оно находило надежнейшую опору в феодальном организме края, и как только стихала буря, едва эмир отдыхал от гонений, все окрестные племена охотно подчинялись его влиянию. Летописи ливанские упоминают о том, что в 1091 г. хиджры [1680 г.] владельцы Баальбека, эмиры Харфуш, являлись в Дейр эль-Камар для суда с Шихабами у эмира Ахмеда и по его решению соглашались платить дань Шихабам.

Несколько лет спустя паша тараблюсский, желая наказать мутуалиев в Джубейле, поручил эмиру ливанскому идти на них войной. Турки, как и поныне, находили в народных и в семейных распрях, свойственных феодальному правлению, вернейшее средство для обуздания одних другими. При помощи мутуалиев они не один раз казнили друзов; была пора вооружить друзов на мутуалиев. Но мысль о конфедерации сирийских племен для противодействия козням турецким по примеру Фахр ад-Дина заставила эмира ливанского отклонить предложение паши, коего войско было разбито мутуалиями[81]. В донесениях своих Порте паша приписал это интригам эмира и призвал опять на Маанов опалу дивана. Эмир опять бежал, и опять паши поставили князем на Ливане эмира из дома Аламэддинова. Едва турецкое войско выступило из гор, кейси изгнали враждебную партию и призвали своего эмира[82], а паша сайдский исходатайствовал ему прощение у Порты.

Таким образом, влияние турецкое попеременно колебалось в Сирии среди всех попыток к возрождению туземного элемента. Единственной опорой турок были феодальное раздробление сирийских племен и взаимные их ненависти. Правительство нуждалось в туземцах, способных обуздывать анархические навыки Сирии, и не могло помышлять о том, чтобы непосредственно управлять краем. Искусный наместник султана обращал подобных людей в орудие своей политики, казнил их и миловал по произволу. Как только возникал гений, способный и обуздать народные страсти, и устоять против насилий и козней турецких, Сирия очевидно стремилась к свержению турецкого владычества. Но была ли способна Сирия управиться сама собою, могла ли она обойтись без турок или, вернее сказать, без властелинов иноплеменных? Судьба Фахр эд-Дина в XVII столетии, а в XVHI — судьба Дахира эль-Омара заставляют в том сомневаться. Посреди всех этих кризисов в продолжение трехвекового владычества, которое можно по справедливости назвать вялой трехвековой борьбой дряхлого элемента арабского с турецким элементом, преждевременно истощенным в разливе, не соразмерном жизненным его силам, нельзя не заметить постепенного ослабления и развращения арабской народности в Сирии, равно и постоянных успехов турецкой системы в поборении народностей, системы, которая служит единственным залогом власти в этом политическом хаосе, именуемом турецкой империей.

Явление это длится до наших дней. Теми же средствами турки домогаются и теперь политического успеха в Сирии и в областях, населенных племенами славянскими, албанскими и греческими. Начиная с XVII столетия сношения их с Европой и пример Венеции и Австрии послужили к усовершенствованию и утончению тех коренных правил, которыми искони руководствуется Турция в отношении к подвластным племенам. По мере ослабления империи система эта делается более и более необходимым, роковым условием ее существования и принимает каждый раз внешний облик по соображению с обстоятельствами эпохи. Бытоописания Сирии служат лучшим руководством, чтобы постигнуть смысл современных нам реформ Османской империи.

 

[61Papa]

Глава 2
Эпоха Шихабов на Ливане. — Эмиры Бешир и Хайдар. — Паша ливанский. — Айндарская битва и ее последствия. Начало партий езбекиев и джумблатов. — Эмиры Мельхем, Мансур и Ахмед. — Семейные козни. — Эмир Юсеф. — Начало влияния маронитов. — Ваххабиты в Аравии и мамлюки в Египте. — Политическое состояние этих стран. — Дахир эль-Омар, шейх галилейский. — Основание Акки. — Конфедерация племен. — Политика дивана. — Военные действия. — Первый поход мамлюков. — Измена беков. — Появление русского флота. — Двукратное взятие Бейрута русскими. — Ахмед Джаззар. — Смерть Али-бека. — Переговоры с Портой. — Второй поход мамлюков — Смерть Дахира. — Судьба его семейства. — Помыслы Дахира. — Успехи турецкого могущества в Сирии
Со смертью эмира Ахмеда, в 1109 г. хиджры [1697 г.], дом Маанов пресекся[83]. Сын Ахмеда умер еще при жизни его, а дочь была в замужестве за сыном хасбейского владетельного эмира из дома Шихабов. Друзы, шейхи семи округов Шуфа, которым искони было присвоено право избирать владетельного эмира, составили сейм в Дейр эль-Камаре и избрали в ливанские князья эмира Бешира рашейского, племянника с материнской стороны последнего Маана. От брака, о коем выше упомянуто, был еще между антиливанскими Шихабами внук Ахмеда Маана двенадцатилетний эмир Хайдар, которому по прямой линии принадлежало наследство; но в азиатских племенах политическое наследство навсегда приноровлено к гражданским законам о наследии имуществом. Избирается достойнейший и способнейший[84]. Шейхи отрядили от себя депутацию к Рашею просить эмира Бешира править Ливаном. Таким образом, Шихабы приняли наследство Маанов и перенесли с собой на Ливан давнишние обычаи своего рода — семейные крамолы, братоубийства, посеяние раздора в подвластных для усиления своей власти, козни и искательства у пашей, набавку подати, торги и переторжки для ниспровержения соперников. Этим обеспечены вящие успехи турецкого могущества в Сирии, а Шихабы сами себя обрекли судьбе, настигшей их потомство в наше время.

При известии о смерти эмира Ахмеда сайдский паша отрядил своих людей в Дейр эль-Камар для описи его имущества и согласился на выбор шейхов с тем, чтобы преемник при поручительстве их обязался уплатить долги своего предместника. Порта, извещенная о прекращении строптивого рода Маанов, повелела быть преемником эмиру Хайдару, внуку последнего князя, а по малолетству его признавала Бешира в качестве опекуна и правителя. Это распоряжение приписывают ходатайству того эмира Хусейна, сына Фахрэддинова, который еще в детстве был схвачен турками, помилован по ходатайству великого везира от опалы, настигшей весь его род, и остался в службе султанской в Константинополе. Доселе безвестно существует там его потомство.

Мы видели постоянные усилия Маанов к устройству конфедерации горских племен Сирии для обуздания пашей. Едва первый Шихаб вступил в Ливан, он сделал в угождение пашам опустошительный набег на племена мутуалиев, которые занимали южные отлогости Ливана, Сур и страну Сафедскую, схватил шейхов и представил их Арслан-паше, который в награду вверил ему управление Сафедской горы и округов, прилежащих к его владениям[85].

Эмир отрядил от себя правителем в Сафед молодого племянника Мансура под руководством опытного шейха из туземцев Омара ибн Абу Зейдана[86], отца знаменитого Дахира, о котором будем иметь случай говорить впоследствии. Затем эмир воспользовался раздором Каплан-паши Тараблюсского с мутуалиями Джубейля и Батруна, чтобы принять под свое ведение и эти округа. Таким образом, первому из Шихабов посчастливилось искательством у пашей распространить свои владения почти до тех границ, коих достиг Фахр эд-Дин влиянием своим на самые племена. Мы не замедлим увидеть пагубные последствия политики Шихабов, клонившейся только к вящему вмешательству пашей во внутренние дела Ливана.



Уже десять лет властвовал эмир Бешир и не думал передать правление законному наследнику. Однажды на пути в Сафед он посетил родственников своих в Хасбее и пировал с ними; а по прибытии на место скоропостижно скончался от яда, данного ему в семейном пиру племянником Хайдаром, который достиг двадцатидвухлетнего возраста и скучал на Антиливане. По отравлении дяди он поспешил в Дейр эль-Камар, был хорошо принят шейхами и вступил в управление[87].

При этом эмире Сафед и южные округа отложились от Ливанского княжества. Дахир, сын Омара, был назначен правителем Сафеда от сайдского паши[88] и, сохраняя дружеские сношения с эмиром ливанским, начал распространять свое влияние на окружные племена. Замечательнейшим происшествием этого времени была последняя борьба двух партий иемени и кейси на Ливане. Один из вассалов эмира, шейх Махмуд Абу Хармуш из партии иемени, взбунтовался и убедил слабоумного пашу сайдского ввести непосредственное турецкое управление в Ливанские горы. Паша представил о том Порте, а Порта, которая редко имеет другие сведения об областях и племенах далеких пашалыков, кроме списков о налогах, поверила паше и назначила шейха Махмуда двухбунчужным пашой на Ливане[89]. Эмир спасался в Кесруане. Новый паша, не доверяя шейхам, вызвал из Дамаска потомство эмиров Алам эд-Динов[90]. Маронитские шейхи Кесруана Хазены и Хбейши враждовали тогда, как и поныне, между собой. Эмир Хайдар укрылся в Газире у Хбейшей; Хазены сделали о том донос паше, коего войско разорило этот город, а эмир был принужден укрыться на целый год в ущельях снежного Саннина, в неприступной пещере, названной в народе пещерой Ангела Смерти.

Паша ливанский торжествовал и, женившись на девице из дома Аламэддинова, стал уничтожать шейхов. Когда неудовольствие созрело и сделалось общим, шейхи вызвали эмира Хайдара из пещеры Ангела Смерти и встретили его в Метене с огромным ополчением кейсиев. Махмуд-паша созвал своих иемениев и спустился в Метен. Паши сайдский и дамасский поспешили расположиться лагерем, первый — на равнине Бейрутской, второй — в Коб-Ильясе, на восточном скате Ливана, над Баальбекской долиной (Бекаа) для наблюдения за кризисом, который угрожал Ливану. Впрочем, прямого участия в борьбе двух партий они не принимали; их дело было подстрекать к междоусобиям, поддерживать то одну, то другую сторону, никогда не допуская ни искреннего их примирения, ни совершенного уничтожения побежденных.

Ливанский паша занял высоты Айндарские и ждал, чтобы другие паши вступили в ущелья окрестных гор, дабы таким образом ударить на неприятеля со всех сторон и совершенно его истребить. Он был предупрежден эмиром Хайдаром, который ночью атаковал позицию паши и разбил его[91]. Три эмира из дома Аламэддинова пали в этом кровопролитном сражении; остальные четыре и Махмуд-паша сами попались в плен. Победитель отрубил головы пленным эмирам и тем прекратил род Аламэддинов, последних эмиров иемениев. Паше отрубил он язык и пальцы, ибо местный обычай не допускает ни в каком случае казнить смертью шейхов ливанских, каков был Махмуд-паша. Паши турецкие, быв только зрителями войны, не замедлили потом признать победителя владельцем ливанским.

Айндарская битва положила конец партии иемени на Ливане. Шихабы упрочились, они стали помышлять о централизации власти среди олигархии шейхов и стали укрощать феодальные права. Впрочем, торжество партии, которой они были главами, имело также свои неудобства для эмиров, усердно перенявших правила турецкой политики на Ливане. Они почувствовали необходимость раздвоить своих приверженцев, чтобы в свою очередь, подобно пашам, усиливать свое влияние, карая и милуя попеременно то тех, то других. В этом скрывается начало существующих доселе на Ливане между друзами двух партий — езбеки и джумблаты, при постоянной борьбе которых преемники эмира Хайдара успели, несмотря на свои семейные крамолы и на свое раболепство у пашей, ввести мало-помалу деспотическое правление между горскими племенами[92].

Эмир Хайдар наградил почестями и уделами своих приверженцев. Шейх Каплан эль-Кади, укрывавшийся с ним в пещере Ангела Смерти, получил в удел богатый округ Джеззин, а так как с его смертью род его пресекся, то все его уделы по распоряжению эмира были переданы в древний род Джумблатов, которые вели свое происхождение от курдов Эйюбие и которые сделались впоследствии надежнейшей опорой Шихабов на Ливане. У эмиров Арслан была отнята половина наследственного их удела в наказание за приверженность их к Махмуд-паше, и [она] составила особенный удел для шейхов Тальхук, бывших дотоле вассалами у Арсланов. Шейхи Абу Лама правили округом Метен со званием мукаддам (воевод). Эмир Хайдар пожаловал их потомственно в эмиры, присовокупил к их владениям живописный округ эль-Ката, прилегающий к Кесруану, и вступил с ними в родство, чего не мог он сделать, пока они не были эмирами. Заметим здесь, что ливанское дворянство, как и все племена арабские, строго соблюдает правило вступать в родство только с равными себе. Эмир никогда не выдаст своей дочери за шейха, и нет примера, чтобы шейх женился на девице из низшего сословия. В случае затруднения отыскать невесту между равными эти аристократы выписывают себе невольницу из Константинополя или из Каира, вступают с ней в законный брак (горские нравы не допускают наложниц) и тем предохраняют свой род от свойства унизительного. Даже в простом народе соблюдается правило брать жену из своего поколения и рода[93], чему мы находим следы еще в библейских нравах. Кстати, можем еще сделать одно любопытное сближение в судьбах владетельных домов ливанских: подобно тому как эмиры Мааны для политических своих видов вступали в родственный союз с Шихабами в XI столетии и тем открыли Шихабам путь к завладению Ливаном, так и Шихабы, вступив в родство с Абу Лама, были в свою очередь заменены нынешним каймакамом (наместником) ливанским, эмиром из рода Абу Лама.

Чтобы более обласкать аристократию ливанскую и утаить властолюбивые свои замыслы, эмир ввел обычай именовать шейхов в своих грамотах дражайшими братьями, что и поныне строго соблюдается. Нет в мире народа щекотливее арабов в этикете; шейх ливанский, который в лохмотьях, в своей дымной избе утешается и гордится благородством своего происхождения, простит измену и насилие, но ввек не простит того, что он называет обидой его чести, если в разговоре или в переписке упустите хоть один из титулов, подобающих его званию.

В 114[4] г. хиджры (1731 г.) эмир Хайдар, устроивши внутреннее управление Ливана, передал власть сыну своему Мельхему, а в следующем году скончался. Первой заботой молодого эмира было наказать соседних шейхов мутуалиев, которые по кончине его отца в знак веселья окрасили хвосты своих кобыл в красную краску. Затем не один раз, по следам отца, он делался орудием турецкой политики противу своих соседей. В награду за подобные услуги Саад эд-Дин эль-Адем-паша пожаловал ему город Бейрут[94], который со времени опалы Фахр эд-Дина был отнят пашами у эмиров.

Ни один из владетельных князей Ливана не пользовался дотоле такой благосклонностью пашей. Шихабы, гости на Ливане и чуждые народных сочувствий, постоянно искали опоры у пашей турецких и тем внушали страх подвластным племенам. Народные чувства к Мельхему обнаружились по случаю болезни, приключившейся ему от занозы кактусовым шипом в руке. Разнесся слух, что жизнь эмира в крайней опасности, и ливанцы стали пировать. Испуганный этим эмир отказался, по примеру своего отца, от правления в пользу своих братьев Мансура и Ахмеда[95] и сам переселился со своим семейством в Бейрут. Впоследствии он раскаялся и затеял всевозможные козни, чтобы свергнуть братьев. Впрочем, убедившись в том, что ему не было надежды взять вновь узды правления, он призвал к себе одного из своих племянников, эмира Касема, вступил в заговор с ним и отправил его в Константинополь в качестве претендента с доносами на братьев.

Эмир Мельхем скончался посреди этих происков, но зароненное им в своей родне зерно раздора принесло свои плоды. В страшную чуму, опустошавшую Ливанские горы и всю Сирию несколько лет сряду, Шихабы то воевали между собой, то преследовали друг друга пронырствами у пашей в Сайде и в Дамаске. Шейх Абд эс-Салам Амад, глава езбекиев, успел, наконец, их примирить. Эмир Касем женился на дочери эмира Мансура, и от этого брака родился знаменитый в наше время эмир Бешир[96].

Едва избавились владетельные князья от претендента, они сами стали воевать между собой. Джумблаты приняли сторону Мансура; езбеки стояли за Ахмеда; первые одолели: Мансур свергнул своего брата и остался один правителем. Это было в 1177 г. хиджры [1763/64 г.]. Шихабы размножились на Ливане, и семейные их споры не давали отдыха несчастным жителям этих гор. Двенадцатилетний эмир Юсеф, сын Мельхема, обнаруживал редкие способности, которые еще успешнее развивались под руководством его воспитателя и опекуна Саада эль-Хури, родом маронита. Здесь, как и в остальной Сирии, христиане становились мало-помалу людьми доверенными при эмирах и при пашах, входили в домашние их дела и в управление. До того времени марониты не имели никакого политического значения на Ливане, состоя в зависимости у друзов. Европе были известны они только по своим нищим шейхам, которые от времени до времени отправлялись на Запад с громким титулом князей ливанских для сбора подаяний. Воспитатель эмира Юсефа Саад эль-Хури составляет эпоху в бытоописаниях маронитов. Он придал своему племени новое развитие, последствием коего было со временем обращение Шихабов, потомков Мухаммеда, в христианскую веру и приобретенный затем маронитами перевес политический над племенем друзов.

В междоусобие двух дядей эмир Юсеф принял сторону Ахмеда. Эмир Мансур по низложении Ахмеда конфисковал все имение племянника. Опальный юноша при содействии опекуна успел составить свою партию на Ливане и приобрел дружбу Джумблатов. Но корыстная благосклонность сайдского паши к Мансуру не дозволяла сопернику вступить открыто в борьбу с ним. Эмир Юсеф обратился с просьбами и дарами к паше дамасскому Осману Садыку и по его ходатайству был пожалован от паши тараблюсского в правители Джубейльского округа, который по-прежнему зависел от сего паши, хотя почти всегда состоял в управлении ливанского князя, платившего за этот округ откупную подать в казну тараблюсскую.

В Джубейле масса народонаселения была из христиан, шейхи мутуалии Бени Хамади с давних времен притеснениями и буйством навлекли на себя ненависть народа. Эмир Юсеф их унял; тем он обеспечил себе хороший доход и приобрел общую привязанность христиан и в своем округе, и по всему Ливану. Шейх Али Джумблат, которого вассалы были большей частью христиане, оказывал большое к нему расположение. Эмир Мансур, предчувствуя грозу в народных сочувствиях к племяннику и в сношениях его с Джумблатами, поднял езбекиев противу Джумблатов. Шейх Али со своей стороны, чтобы выдержать напор, поднял на владетельного князя младшего его брата эмира Юнеса, занял с ним Дейр эль-Камар[97], и около года продолжались смуты, пока, наконец, шейхи примирили эмиров. Хасбейские Шихабы в это время резались также брат с братом.

Прервем на время однообразный наш рассказ, чтобы заняться происшествиями, коих Сирия делалась тогда театром при знаменитом Дахире эль-Омаре, шейхе галилейском, и при Али-беке египетском, которые замыслили новые судьбы для этой части Востока во второй половине [XVIII в.]. Но предварительно мы должны бросить беглый взгляд на Аравию и на Египет; с этого времени судьбы Сирии связаны с происшествиями, ознаменовавшими эти соседственные края.



Секта ваххабитов опустошала тогда Аравийский полуостров. В первой половине XVIII в. появился там законоучитель Мухаммед ибн Абд эль-Ваххаб, который предпринял реформу ислама. Подобно реформаторам Запада, он отверг предания и догмат о халифе яко наместнике пророка, а самого пророка признавал только вдохновенным свыше законоучителем. Новое учение ограничивалось одним чистым деизмом, отвергая все обряды, кроме молитвы, все законы, кроме тех, коими воспрещается порок, и кроме закона Мухаммедова о милостыне. Реформатор воспламенил воображение племен арабских, всегда готовых, как и во времена Мухаммеда, проповедовать мечом свое учение. Но реформатор, подобно германским своим предшественникам, не имел сам военных доблестей. Честолюбивый эмир Ибн Сауд замыслил повести новую секту по стопам великого преобразователя Востока[98]. Весь Аравийский полуостров закипел войной; племена кочевые, равно и эмиры Йемена, и имам Маската, и шериф Мекки приняли участие в этой борьбе, одни — за новое, другие — за старое учение, и целый век Аравия обагрялась кровью и пламенем, как Германия в XVI в. Святилища мусульман в Мекке и Медине, гроб детей Али в Кербеле, поблизости Багдада, эта заветная святыня персиян, — все было осквернено и ограблено дикими реформаторами[99].

Караванам мусульманских поклонников был закрыт путь в Мекку. Паши турецкие, которые охраняли в некоторых пунктах полуострова тень владычества стамбульских халифов, разбежались или были изгнаны. Смуты фанатического полуострова отозвались в племенах, скитавшихся по Сирийской и по Египетской пустыням. Бедуины ругались и над пашами, и над властью султана. Уже в 1757 г. (1170 г. хиджры) караван 60 тыс. мусульманских поклонников был атакован бедуинами на пути из Дамаска в Мекку. Махмаль, этот священный покров, ежегодно отправляемый халифом для Каабы, сделался добычей бедуинов вместе с несметными богатствами. Известно, что караван служит также торговым сообщением между Сирией и Аравией. Поклонники погибли частью от копья бедуинов, частью от голода и от жажды в пустыне. Сама валиде-султанша, мать Османа III, была с караваном и со страха померла[100]. Несчастье это едва не произвело бунт в Константинополе при самом воцарении Мустафы III. В сирийских и в арабских племенах оно породило впечатление, весьма невыгодное для турецкого правительства, и ослабило мысль о всемогуществе султанов, над коим безнаказанно издевались наездники пустыни и свирепые племена Хиджаза и Йемена.

В Египте бушевали мамлюки. Эта богатейшая область халифата, классическая страна фараонов и Птолемеев, уже несколько столетий представляла миру странное зрелище пяти или шести миллионов потомства древних египтян (коптов) или арабов-завоевателей, подчиненных скопищу невольников, вывозимых ежегодно купцами из Кавказа и продаваемых на рынках Константинополя, Дамаска и Каира. Но из этих невольников вербовалось храбрейшее в мире ополчение, захватившее в свои руки Египет как добычу, с правами и с нравами рыцарства, которому гербом и грамотой служила купчая крепость невольничьего рынка.

Халифы Фатимиды положили основание ополчению мамлюков для стражи своего дворца в Каире. Внутренние борения ислама, раздвоенного в ту эпоху на два халифата по берегам Тигра и Нила, заставили владельцев египетских искать своих телохранителей среди храбрых племен Кавказа, откуда искони вывозились невольники к разным азиатским дворам. Наконец, слабое потомство Салах эд-Дина и Эйюбидов было заменено на египетском престоле мамлюками, умертвившими последнего из халифов Эйюбидов (Малик эль-Ашраф Муса).

Черкесская династия мамлюков царствовала в Египте и в Сирии до османского завоевания. Когда сирийские эмиры один за другим изменяли своему султану Кансу эль-Гури[101] при нашествии Селима, одни мамлюки оставались верны и гибли с ним в Мердж-Дабикской долине, по соседству Халеба (1516), где решилась судьба этих стран. Между тем как завоеватель довершал покорение Сирии, мамлюки в Каире избирали из своей среды в преемники погибшему султану Туман-бека и готовились защищаться, приписывая успехи осман не храбрости их, но действию артиллерии, которую они, подобно последним рыцарям Запада, презрительно называли оружием слабых.

В сражениях у границы египетской, в Газе и под Каиром, мамлюки сделали чудеса храбрости. Но измена двух беков предала Египет туркам. 25 тыс. мамлюков пало под Каиром[102], несколько тысяч других были умерщвлены Селимом при взятии столицы, а когда уже не было никакой надежды спастись от османской сабли, остальные долго еще боролись вместе со своим несчастным султаном[103], который заключил черкесское владычество на берегах Нила трогательной элегией, писанной среди отчаянной борьбы на вечном камне пирамид[104].

Два бека из мамлюков, те самые, коих измена доставила Селиму Египет, были назначены правителями завоеванных областей: Газали-бек в Сирии, Хаирбек в Египте. В Сирии были туземные эмиры со своими семейными враждами; были горские воинственные племена со своим буйным дворянством, которое так охотно становилось орудием турецкой политики в завоеванном крае.

Для Египта, населенного племенем хлебопашцев и не имеющего другого туземного дворянства, кроме каирских шейхов, наследственно занятых толкованием Корана и тонкостями мусульманской юриспруденции, было необходимо набирать извне войско и дворянство для деспотического управления краем. При новом правительстве мамлюки не замедлили сделаться опять настоящими владельцами Египта, ограничив власть пашей в командовании каирской цитадели, куда султаны нарядили для гарнизона семь полков янычарских. Вся разница состояла в том, что сабля мамлюков содержала Египет уже не под властью невольника, выбранного из их среды, как было прежде, но под призраком наместника султанского, который другого влияния не мог иметь в этом далеком пашалыке, как разве ссорить мамлюков между собой и вооружать их друг на друга.

 

[61Papa]

Мамлюки сохранили под турецким правлением древнее свое устройство. Число их простиралось от 10 до 25 тыс. Они состояли под начальством двадцати четырех беков, из коих каждый управлял одним округом Египта (санджаком) на праве феодальном и имел свою милицию. В милиции первое место занимали мамлюки чистой черкесской крови, покупкой приобретенные беком. По смерти каждого бека его милиция, или, по здешнему выражению, его дом, избирала преемника не из детей его, но из своей среды, т. е. из покупных невольников. Достойно примечания, что ни в Египте, ни в Сирии мамлюки потомства не оставили. Преизбыток жизни племен кавказских проливался на берега Нила несколько веков сряду романтическими и рыцарскими подвигами; но эта свежая ветвь северных гор не могла по законам природы быть привита к жгучему климату Африки. Дети мамлюков от египтянок ли, от абиссинских ли невольниц, или от единоплеменных черкешенок, рожденные на берегах Нила, почти никогда не жили[105]. Это единственное в мире явление пяти по малой мере миллионов молодых и бодрых воинов, которые в продолжение восьми веков гарцуют в той же стране, а затем проходят как тень, не оставя по себе потомства. Сему-то обстоятельству должно без сомнения приписать самое политическое устройство мамлюков и права семейные, предоставленные беками своим невольникам.

При таком управлении Египта смуты никогда не прекращались. Во второй половике [XVIII] столетия победы русских на Буге, на Днестре и за Дунаем и появление Чесменского флота в Архипелаге потрясли до основания Османскую империю и едва не подали повод к совершенному отторжению Египта, Сирии и Аравии от власти султанов и к возрождению независимой черкесской династии на берегах Нила. Али-бек, отделавшись силой или изменой от своих соперников, которые успели заключить пашу в крепость и содержали его там под стражей, был тогда главой сильнейшего дома мамлюков с званием эмира, или предводителя войск, и старосты каирского шейх эль-биляд. Головы враждебных беков, отправленные им по согласию с Гамзи-пашой в Стамбул при донесении об их измене и буйстве, доставили ему благосклонность дивана (1180 г. хиджры) [1766/67 г.].

Усилившись в Египте, умножив число собственных своих мамлюков, коим были вверены все должности по управлению и большая часть санджаков, он не замедлил обнаружить свои обширные замыслы. По поводу ссоры с шерифом Мекки, куда он прежде водил караван египетских поклонников в качестве эмир хаджи[106], он отрядил своего мамлюка Мухаммед-бека Абу Дахаба[107] с войском в Аравию, свергнул шерифа и поставил другого на его место. Затем он выгнал пашу, посланного Портой в Египет, поставил своих офицеров в янычарах, которые содержали гарнизон в цитадели, стал чеканить монету со своим именем и захватил в свои руки все права верховной власти, кроме поминания своего имени в мечетях[108]. Со времени экспедиции в Аравию его гарнизон занимал Джидду на Красном море, и вся страна Йемен признавала его власть. Он искал только случая вступиться в дела Сирии, чтобы покорить и эту область, которая во все времена почиталась передовым постом для владетелей Египта. При внутреннем неустройстве края случай не замедлил представиться.

Шейх Дахир эль-Омар из благородного дома Абу Зейдан усиливался постепенно в Галилее. По смерти отца его, поставленного шейхом в Сафеде от ливанских эмиров, как мы выше упоминали, Дахир остался в первые годы [XVIII] столетия в том возрасте, в котором дети арабов разбирают по складам Коран и учатся верховой езде. Ему надлежало отстоять отцовское наследство от происков дядей и от козней пашей. Приняв так рано первые уроки опыта, Дахир при переменном счастье боролся с внутренними и внешними недругами, выдерживал упорные осады дамасского паши в своем сафедском замке[109], губил одного за другим своих соперников, приобретал доверие окружных племен, заключал с ними союзы и в продолжение сорока или пятидесяти лет терпеливо готовил элементы того бурного политического поприща, на котором появляется он во второй половине [XVIII] столетия, уже стар, но с наезднической бодростью своей юности и долголетним опытом, изучивши науку правления.

Около 1750 г. он занял Акку. Акка, последний оплот крестоносцев, так постыдно окончивших за ее стенами свое владычество в Сирии, разрушенная до основания в 1291 г. султаном египетским Халилем, была в это время бедной арабской деревушкой, без укреплений, без гавани. Богатая равнина, опоясывающая ее обширный залив от Белого мыса (Накура)[110] до Кармеля, представляла вид болотистой пустыни, ибо поселянин научился под владычеством мамлюков и пашей укрываться в горы и там с трудом отыскивал лохмотья плодородной почвы среди неприступных скал, защищавших его от хищных бедуинов и от сборщиков податей, не менее хищных. Для шейха эта ничтожная деревушка, уступленная ему за деньги сайдским пашой, представляла двойную выгоду — военного пункта на сирийском берегу и сообщения с морем для торговых его видов. Личные связи Дахира с племенами бедуинов заиорданских доставили безопасность краю; а так как он, по турецкой системе, взял на откуп все казенные доходы занятых им округов, то ни один наездник не мог от имени пашей грабить жителей под предлогом сбора подати.

Дахир с успехом занялся гражданским устройством области. Спокойствие и правосудие привлекли земледельцев. Даже из Кипра, где свирепствовал Кьор-паша, переселились туда греки, которыми насаждены сады и плантации, покрывающие доселе равнину Акки. Земледелие процвело на этой благословенной почве, а вслед за ним процвела и торговля, нашедшая готовый приют в Акке. Дахир отличался веротерпимостью, его подозревали в тайных сношениях с мальтийскими галерами и уверяли, будто бы они нарочно заходили в Акку, чтобы там сбывать свои призы. Достоверно то, что бедуины, ограбившие караван в 1757 г., свободно продавали в Акке свою нечестивую добычу и сама Порта посредством Дахира получила обратно от грабителей захваченный ими махмаль. Доходы шейха умножились и долго доставляли ему возможность покупать если не благосклонность, то по крайней мере терпимость со стороны сайдского паши, который сквозь пальцы смотрел на его предприятия. Дахир между тем укреплял свой город замком, рвом и бастионами как с моря, так и с береговой стороны. Таким образом готовилась тогда твердыня, долженствовавшая спасти Сирию от нашествия французов.


Акка. Гравюра Е. Д. Кларке, 1812.


Возраставшее благоденствие Дахира и золото, кстати отправленное им в столицу, доставили ему возможность освободиться от скучной опеки пашей и сделаться непосредственным вассалом Порты, которая укрепила за ним округа Акки, Сафеда, Тиверии и всю Галилею. Между тем буйные племена мутуалиев, занимавших Сур и южные [отроги] Ливана, не могли ужиться ни с пашами, ни с ливанскими своими соседями. Ими управлял тогда могущественный шейх Насиф Нассар, который мог выставить в поле несколько тысяч отличной кавалерии, владел богатыми землями и множеством замков. Дахир заключил тесный союз с мутуалиями и условился с пашой платить за них подать. Таким образом распространялся круг его действий. По стопам Фахр эд-Дина он стремился к великой цели — общей конфедерации арабских племен. Связи его с племенами пустыни, куда прилегали его владения, всего более могли способствовать к основанию государства независимого.


Тиверия. Рисунок Н. Г. Чернецова, 1842–1843 гг.



Порта по инстинкту предугадывала эти смелые помыслы. В подобных случаях опыт научает ее показывать вид благосклонности, пока наступит урочная кара, застигающая рано ли, поздно ли таинственными путями восточной политики всех непокорных вассалов. Притом в Стамбуле времена были трудные: то бунтовались янычары, то надо было бороться с северным соседом. Дахиру, как и другим вассалам, Порта давала время развивать благоденствие страны, ими управляемой, облегчать племена от угнетения пашей, строить крепости и набирать богатства, которые в свое время должны были поступить в казну султана, как идут в море воды Нила после разлития, оплодотворяющего почву.

Порта терпеливо наблюдала, а ее агенты действовали впотьмах. Сыновья шейха были нрава буйного и скучали в повиновении у старика. Они то дрались между собой, то бунтовались противу отца и ждали с нетерпением его смерти, чтобы разделить между собой его власть и богатства. В таких-то обстоятельствах находился Дахир, когда пашой дамасским был назначен Осман с полномочиями во всей Южной Сирии; пашалыки Сайдский и Тараблюсский вверялись его детям. Это новое распоряжение встревожило шейха, и в самом деле Осман-паше было поручено его погубить. Удостоверившись в этом от лазутчиков, которых содержал он и в столице, и в штабе пашей, старик поспешно помирился со своими сыновьями и тотчас отрядил старшего из них, знаменитого своими подвигами Али, с которым еще накануне перестреливалось войско старика. Али с пятьюстами наездниками внезапно напал на лагерь паши близ Набулуса. Едва сам Осман-паша успел спастись от арабских наездников, которые поживились добычей.

Так открылись неприятельские действия между шейхом галилейским и турками. Ливанские племена, испытавшие всевозможные бедствия от вмешательства пашей во внутренние их дела, сочувствовали храброму шейху и готовы были с ним действовать заодно. Этого было достаточно, чтобы вся Сирия тогда же отпала от турецкого владычества; но семейные распри Шихабов дали судьбам этих племен другое направление: эмир Мансур, правитель Ливана, был в дружеских сношениях с Дахиром; эмир Юсеф, который давно готовился свергнуть своего дядю, взял открыто сторону пашей, а потому владетельный князь, опутанный в сети, давно расставленные молодым племянником, видел себя осужденным на бездействие. Дахиру оставалось или быть жертвой мщения пашей, или продолжать войну. Ему нужны были союзники. В борьбе пашей с вассалами нейтралитет племен не может существовать в Сирии. Дахиру не было страшно войско паши, но он знал, что если горцы не будут заодно с ним, то не замедлят идти на него.

При взаимных отношениях эмиров ливанских нельзя было ждать оттуда пособия. Зато вся Палестина, вся южная сторона Дамасского пашалыка были утомлены от притеснений пашей. Сообразив это, Дахир обратился тогда к Али-беку египетскому, которого обширные замыслы были ему известны, и пригласил его в Сирию с обещанием покорить ему весь этот край. Али-бек охотно принял это предложение и тотчас отрядил в распоряжение Дахира своих мамлюков под начальством Исмаил-бека с 10 тыс. войска, которое заняло Газу и Рамлу в Палестине. Паша в эту пору собирал подати в Палестине; узнав о походе египтян, он отступил в Дамаск, где стал готовиться к обычному походу в Мекку с караваном поклонников, предав свой пашалык воле божьей. Дахир отправил своего сына Али навстречу к мамлюкам и торжественно повел их в Акку, занявши все прибрежные пункты. Оттуда с 20 тыс. союзного войска выступил навстречу к Осман-паше и перешел за Иордан.


Вид на Акку с моря.


Мусульманская совесть мамлюков не позволяла им атаковать пашу во время отправления им благочестивой должности предводителя каравана, эмир хаджи. Они послали к нему вызов, предлагая выступить с одним своим войском и испытать счастье, но Осман-паша не принял вызова; он отвечал, что ведет поклонников в Мекку, а кто дерзнет его атаковать, будет в ответе пред халифом и пред Аллахом. Исмаил-бек отказался тогда от всякого дальнейшего действия и не согласился даже на предложение Дахира занять Дамаск. Настоящей причиной его отказа была его зависть к шейху и к его детям. Тем более досадовал он, находясь под начальством у них, что египетские мамлюки привыкали с детства презирать арабов и почитать их стадом невольников. Дахир жаловался Али-беку. В начале следующего года Али-бек отрядил в Сирию своего верного Мухаммед-бека Абу Дахаба с 40-тысячным корпусом. К нему присоединился 20-тысячный корпус Исмаил-бека и Дахира, и вся эта армия приступила к Дамаску. Паша, незадолго перед тем возвратившийся из Мекки, и сыновья его, которые управляли Сайдским и Тараблюсским пашалыками, встретили союзное войско под самым Дамаском. Они были разбиты наголову, и столица Сирии сдалась победителям[111]. Народу была объявлена милость, аман, от имени Али-бека. Осман-паша обвинен в нечестии за сделанные им притеснения народу и за его поведение в Мекке, а о султане и о власти султанской не упомянуто ни слова. Эмир Мансур ливанский послал дары Мухаммед-беку и охотно признал над собой его власть. Таким образом, Палестина и вся Южная Сирия без труда покорились и тогда, как и в наше время, египтянам. Дахир эль-Омар действовал открыто своим оружием в пользу завоевателя; точно так мы увидим впоследствии эмира Бешира действующим изменою в пользу Ибрахим-паши. Разность в том, что подвиг Али-бека был слишком непрочен, потому что он не имел подобно Мухаммеду Али сына, которому бы мог вверить свои войска. Исмаил-бек успел внушить Мухаммед-беку свою ненависть к старому шейху и в особенности к его детям. Главным поводом к этим неудовольствиям и враждам было то, что шейхи, в патриархальной простоте своих арабских нравов, не соблюдали рабского этикета египтян, садились запросто на диване у беков, не поджавши ног, закуривали свои кальяны, не дожидаясь приказа. Тогда-то беки стали помышлять о том, что вести войну противу халифа — это ересь в исламе и что, сверх того, гнев султана рано ли, поздно ли настигнет бунтовщиков. Правда, султан был тогда занят войной с русскими[112], но как только война эта окончится, наказание Али-бека неминуемо, тем более что его обвиняли в сношениях с Россией. По поводу кальянов и развязности шейхов эти мысли более и более тревожили совесть египетских полководцев. В таком расположении застал их прибывший тогда из Стамбула сурра эмини, султанский чиновник, идущий ежегодно с дарами халифа в Мекку. Хитрый эфенди убедил беков отступить немедленно со своим войском в Египет и обещал ходатайствовать за них у дивана. Этим достигалась двоякая цель: Сирия избавлялась от опасных гостей, а измена опутывала Али-бека в самом Египте.

К общему удивлению, в одну ночь победоносное войско мамлюков тайком выступило из Дамаска и бросилось стремглав в Египет. Дахир, видя все свои планы разрушенными от измены беков, с досадой отступил в свои владения. Паша дамасский во время занятия его столицы египтянами удалился в Хомс и там набирал войско. Эмир Юсеф с милицией Джубейля был готов к нему присоединиться. Так как дядя принял сторону Дахира и египтян, то по правилам политики Шихабов племяннику надлежало вооружиться за пашу. Отступление беков Осман приписал страху, наведенному на них молвой о его приготовлениях, и с торжеством победителя возвратился в свой город и обласкал молодого эмира за усердие.

Тогда эмир Мансур, положившийся на Дахира и на египтян, увидел, что ему не было возможности удержать за собой власть при таком сопернике, каков был его племянник. Он сам предложил Юсефу свое место. Юсеф отказывался сперва, чтобы лучше распознать чувства и расположение умов на Ливане. Наконец чрез посредство хасбейских родственников и при общем согласии шейхов предложение эмира Мансура было принято, и Юсеф получил от покровителя своего, паши дамасского, кафтан (халат), коим подтверждался правителем Ливана (хакимом). Мансур по своем отречении удалился в Бейрут и долго еще интриговал втайне противу племянника, пока, наконец, шейхи, которые всего более терпели от козней своих эмиров, успели их примирить, женивши эмира Юсефа на дочери Мансура.

Между тем Али-бек, который уже почитал Сирию своей добычей, был поражен возвращением своих мамлюков. Беки в оправдание своего бегства стали клеветать на Дахира, будто шейх расставил им сети, чтобы погубить их со всем войском. Дахир отправил к Али-беку младшего сына своего Османа для объяснения дела, обвинял беков в измене и предлагал голову сына в залог своей верности. Мухаммед-бек видел, что гроза собиралась над его головой, щедростью и ласками он успел привязать к себе мамлюков и войско и тогда, сбросив личину, отложился от Али-бека и пошел в Верхний Египет, в Саид. Али-бек, не подозревая, что измена со всех сторон его опутывала, послал противу него другого своего полководца, Исмаил-бека с войском.

Оба изменника соединились в Верхнем Египте и стали спускаться к Каиру. Али-беку ничего более не оставалось, как бежать с верными своими мамлюками и искать пристанища у сирийского своего союзника Дахира[113], который радушно его принял, оставаясь верным и в несчастье и готовый еще раз испытать судьбу.

Судьба не переставала благоприятствовать старому шейху и по бегстве египтян. Он партизаном налетел на лагерь Османа, расположенный у озера Хула, за Антиливаном, рассеял и затоптал в болота его курдов своей кавалерией, овладел его пушками и всем багажом. Сам паша едва спасся вплавь через озеро на плечах двух негров. Это известие навело страх на Дервиш-пашу сайдского, сына Османова. Мутуалии по соседству готовились атаковать его в Сайде. Он оставил свой город и искал убежища на горах у эмира Юсефа, а эмир послал от себя для содержания гарнизона в Сайде шейха Али Джумблата с милицией акалов[114].


Гора Кармель, Хайфа и Акка. Рисунок гуашью Абуйно, XVIII в.


В те годы наш флот громил Турцию в Средиземном море[115]. Али-бек вместе с Дахиром пригласили русские корабли к сирийскому берегу[116], донося о происходившем здесь. Сирийский берег, кроме военных операций, предоставлял флоту великие удобства для снабжения провиантом. Корабли показались сперва у Хайфы, у подошвы Кармеля, насупротив Акки, а потом стали поддерживать действия армии Али-бека и Дахира[117].

У них было выставлено до 10 тыс. войска, в том числе 700 отборных мамлюков и 1000 человек африканской пехоты, магрибин Али-бека; остальная их сила состояла в сэфедских наездниках Дахирэ, в мутуалиях союзного шейха Насифа Нассара. Осман-паша, по обычной тактике турок, вооружил друзов противу мутуалиев. Эмир Юсеф, по его навету, с 20 тыс. горцев сделал опустошительный набег на страну мутуалиев, сжег деревни, истребил плантации. Напрасно великодушный шейх Али, сын Дахира, убеждал ливанского эмира отстать от турок и предлагал ему честь начальства над конфедерацией горцев, чтобы всем избавиться от козни пашей. Приверженцы дяди его Мансура, желая погубить Юсефа, подстрекали его продолжать военные действия, чтобы более и более сделать его ненавистным народу, а вместе с тем приглашали мутуалиев атаковать эмира. В самом деле пятьсот остервененных мутуалиев налетели на ополчение эмира в Набатии, повыше Сайды. Друзы, которые неохотно делали эту экспедицию в угоду пашам, не устояли нисколько. Они были рассеяны по направлению своих гор, мутуалии долго их преследовали и сделали большое кровопролитие. Эмир со стыдом возвратился в Дейр эль-Камар. Полторы тысячи вдов, «как стаи воронов», по выражению арабской хроники, наполняли воздух воплями и проклятьями на вершинах Ливанских. Акалы, занимавшие Сайду, отступили со страха при известии о поражении эмира, и вслед за тем Дахир занял эту столицу пашалыка[118] и назначил муселимом от себя одного из своих офицеров, храброго африканца Денгизли.

Порта не знала, куда деваться; все царствование Мустафы III было ознаменовано несчастиями; янычары бунтовались в столице; русский штык проламывал северные оплоты империи, флоты погибали, Греция бунтовалась; Египет, Аравия и половина Сирии не признавали власти дивана.

Осман-паша дамасский скончался, и его место заступил другой Осман-паша с титулом сераскира всей Аравийской стороны и с поручением восстановить мир в Сирии во что бы то ни стало оружием ли или переговорами с Дахиром. Но чтобы вести переговоры, надо было прежде всего занять Сайду. Сераскир поручил это эмиру Юсефу, дав ему свое войско и полевую и осадную артиллерию. Турки и горцы обложили Сайду[119], но Дахир с союзниками поспели туда. Осадное войско построилось в боевом порядке вдоль берега, по северной стороне города. С обеих сторон дрались с большим упорством и даже с некоторой тактикой. Турецкая артиллерия привела сперва в расстройство мутуалиев, но мамлюки наскакали на нее со своими кривыми саблями и отбили пушки. Поспел и русский фрегат с канонирскими лодками и залпами с моря смял войско паши. Друзы первые обратились в бегство без оглядки, а потом, заняв свои ущелья и горные тропинки, стали грабить отряды союзной им турецкой пехоты и кавалерии, которые с трудом пробирались в Дамаск.

На другое утро русский флот показался пред Бейрутом и, чтобы наказать эмира, бомбардировал город, бывший тогда уделом Шихабов. Русские сделали десант и отступили не прежде, как взяв контрибуцию с эмира, который спустился в местечко Хадет, у подошвы гор, в пяти верстах от Бейрута, и оттуда вел переговоры с флотом[120].

Все прибрежные города Сирии на юг от Сайды были во власти Дахира. Удачное предприятие русского флота на Бейрут указало дамасскому паше всю важность этого пункта, с потерей которого сделались бы весьма затруднительны сообщения Дамасского пашалыка с морем. Эмир Юсеф, чтобы отомстить своему дяде Мансуру, который после отречения своего жил в Бейруте как бы в своем уделе и, хотя примиренный с племянником, не переставал, однако, благоприятствовать втайне Дахиру и мутуалиям, предложил паше назначить туда гарнизон с надежным комендантом для защиты города от русских. Паша нарядил в Бейрут Ахмед-бея Джаззара с тремястами отборных магрибинов[121].


Ахмед Джаззар заседает в суде. Рисунок Спилсбери, 1799.

 

[61Papa]

Скажем здесь несколько слов об этом человеке, который кровавым метеором появляется на горизонте Сирии и делается известным потом Европе защитой Акки против Наполеона. Некоторые черты биографии подобных людей лучше изображают современную им эпоху и политические нравы Турции, чем самые происшествия, коих характерические подробности ускользают от исторического рассказа. Джаззар, как впоследствии Али-паша Тепеленский[122], как в наше время Мухаммед Али египетский, служат олицетворениями своих эпох и своего народа, последними образцами того класса людей, которые создали некогда величие османского племени и затем приготовили его упадок. Подобные характеры уже не проявляются при нынешнем направлении нравов в Турции. Иссякли ли жизненные соки мощного дерева, на коем они так грозно нарастали, или те случайности, среди коих они обнаруживались, уже несбыточны в наше время?


Портрет Ахмеда Аль-Джаззара на стене Аудиториума, Акко

Ахмед Джаззар был родом босняк; в шестнадцать лет от роду за насилие своей невестки он спасся бегством от мщения родных в Константинополь и, не зная, что делать с собой, продал сам себя купцам, которые торговали кавказскими невольниками. Таким образом он поступил в мамлюки к одному из египетских беков. Его господин был убит бедуинами. Ахмед набрал шайку подобных себе повес и стал умерщвлять всех бедуинов, которые попадались ему в руки. Однажды хитростью он завлек в засаду более семидесяти человек и в том числе несколько шейхов и перерезал их до последнего. При каждом убийстве он восклицал: «Еще одна жертва за кровь моего господина Абдалла-бея». Эти подвиги были совершенно во вкусе мамлюков и доставили молодому Ахмеду великую славу в Египте и прозвище Джаззара, т. е. резника, или мясника. Он представил Али-беку, который в это время захватил верховную власть в Египте, головы четырех ненавистных ему шейхов из бедуинов. Али-бек принял удальца в свою службу и его кинжалом отделывался от своих недругов и особенно от опасных друзей или доверенных служителей, которых нескромность могла ему повредить. В награду за эти услуги он пожаловал его в беки. Али-бек был в союзе с Салих-беком, который помог ему истребить соперников и сделаться властелином Египта. Но наступила пора отделаться и от этого союзника. Али-бек поручил это щекотливое дело Джаззару. Тот уклонился от предложения, сказав, что в пребывание свое в Верхнем Египте вместе с Салих-беком они побратались[123] и потому не мог теперь ему вредить. Али-бек, боясь измены, стал похвалять Джаззара за его верность дружбе и уверять, что это предложение для того только было им сделано, чтобы его испытать. Джаззар не совсем ему поверил и счел нужным предостеречь Салих-бека. На другой день Али-бек успел уверить Салих-бека, будто в самом деле этим предложением он хотел только испытать верность своего клеврета, и при этом дознал он, что Джаззар не скрыл дела от Салиха. Судьба обоих была решена.

Мухаммед-бек Абу Дахаб, о котором мы уже имели случай говорить, вызвался отделаться разом от обоих. Он пригласил их на прогулку по ту сторону Нила в пустыне пирамид. Там затеял он ссору с Салих-беком, который, ничего не подозревая, не взял с собой своих мамлюков. Салих был убит. Джаззар издалека все видел, но, когда подоспел, было поздно, чтобы спасти брата. Абу Дахаб не посмел напасть из Джаззара, пока на нем было оружие. Он дружески его принял, уселись на ковры, закурили трубки. Абу Дахаб стал рассказывать о ссоре, которая подала повод к убийству; он обнажил свою саблю, чтобы обтереть кровь, стал хвалиться своим булатом и хотел сличить с саблей Джаззара, чтобы таким образом его обезоружить. Джаззар хладнокровно отвечал, что он сделал обет не вынимать сабли из ножен без того, чтобы не отрубить чьей-нибудь головы, а с тем встал, сел на коня и поскакал в Каир. Оттуда, переодетый магрибином, скрытно отплыл в Константинополь, чтобы спастись от Али-бека.

В Константинополе Джаззар соскучился; не видя возможности пробить себе дорогу в толпе искателей столичных и открыть другое поприще по своему вкусу, он отправился в Дамаск. После Египта Сирия была в те времена обетованным краем для людей такого характера. Дамасский паша охотно принял его в свою службу. В сражении под Сайдой Джаззар отличился своим остервенением и приобрел новую славу. Когда стали рассуждать о защите Бейрута против русского флота, выбор пал на Джаззара и был тем приятнее для эмира Юсефа, что он прежде еще имел случай с ним сдружиться и дать ему гостеприимство в Дейр эль-Камаре[124]. Когда Джаззар гостил у эмира и даже некоторым образом был в его службе, Мухаммед-бек Абу Дахаб предлагал эмиру 100 тыс. талеров за его голову, но эмир не согласился изменить долгу гостеприимства. Далее увидим, как отблагодарил Джаззар своего покровителя.

Как только он [Джаззар] занял Бейрут, стал укреплять город стеной и обновлять замки, поврежденные русскими. Для этого он наложил контрибуцию на жителей и разломал дворцы эмиров, чтобы употребить материалы для укреплений. Горцам запретил показываться в городе, а магрибины его делали набеги на все окрестности и беспощадно резали и грабили горцев. Со всех сторон злодеи и бродяги сбегались к Джаззару, и шайка его со дня на день умножалась и становилась опасной для Ливана. Эмир понял свою ошибку, но поздно. Жалобы его паше оставались без внимания, ибо Джаззар предлагал со своей стороны, чтобы Бейрут остался в непосредственном ведении пашей.

Измена Джаззара заставила эмира помириться с Дахиром. Уже давно друзы того желали: семейные козни эмиров служили поводом к войнам с соседями и к вящему вмешательству пашей в дела Ливана. Эмир сошелся с шейхом у Сура, в Рас эль-Айне, у того натурального артезианского колодезя, который, неизвестно почему, назван у всех путешественников Соломоновым источником. Там они заключили оборонительный союз противу пашей и особенный договор, в силу коего они обратились к русскому адмиралу с просьбой освободить Бейрут от Джаззара. Это было в 1772 г.[125] Отряд русского флота под начальством капитана Кожухова показался опять на Бейрутском рейде[126], и между тем как соединенные милиции мутуалиев и друзов обступали город с сухопутной стороны, фрегаты и мелкие суда громили его с моря. Осада продолжалась четыре месяца. Джаззар отчаянно защищался со своей шайкой. Береговые батареи были разрушены, и замки заняты десантом; но брать город приступом не было средства. Все внутренние здания на сводах необыкновенно прочных, по самому свойству камня, даже улицы кривые и узкие покрыты сводами, под коими гарнизон укрывался в безопасности от ядер и от бомб. Бреши были сделаны, но туземная милиция никак не соглашалась идти на приступ даже вслед за русским десантным отрядом; а одним десантом нельзя было думать о приступе. Наконец осажденным пришлось кормиться падалью и собаками. Джаззар сдался на капитуляцию, сел на русскую галеру, которая перевезла его в Сайду к Дахиру. Эмиру ливанскому он не доверял, но к галилейскому шейху он имел полное доверие. Вскоре опять встретимся с Джаззаром…

Наш [русского флота] отряд сделал значительные призы у сирийских берегов, а так как по предварительному договору с сирийскими своими союзниками он отказался от добычи бейрутской, кроме военных трофеев, то горцы выдали на долю отряда деньгами 300 тыс. пиастров. Эмир Юсеф ливанский просился даже со всем своим народом в подданство России, но с тем, разумеется, чтобы Россия освободила Ливан от турок[127]. Как бы то ни было, во все продолжение военных действий русский офицер командовал в Бейруте и оставил по себе хорошую память. Народное предание называет офицера этого Степаном[128].

Дахир с Али-беком поспешили в Палестину[129], которой племена признавали над собой власть шейха. Там они, обеспеченные с тыла союзом с друзами, стали готовить экспедицию в Египет. В Яффе и в Набулусе происки дамасского паши производили волнение в народе. Яффа бунтовалась. Али-бек обложил город со своей кавалерией, без пехоты, без осадной артиллерии. Мамлюки восемь месяцев томились под его стенами. В весну 1773 г. Яффа сдалась[130]. Али-бек стал оттуда вести переговоры с египетскими беками и грозить им нашествием вместе со своими сирийскими союзниками. Мухаммед-бек, боясь его мщения и видя, что он имел много приверженцев между мамлюками и беками, согласился с другими написать к нему покорные письма с предложением возвратиться и править опять Египтом. Али-бек вдался в обман; не слушая Дахира, который советовал ему повременить, умножить свои силы и ждать обещанного пособия от русского флота, он с небольшим только отрядом пустился в обратный путь. Беки с Абу Дахабом встретили его у границы в эль-Арише и оказали ему всякие почести. Но на пути через Суэцкую пустыню люди Мухаммед-бека затеяли ссору с мамлюками Али-бека, стали рубиться, не слушая приказа своего господина, и всех перерезали. Сам Али-бек, который, не подозревая измены, наскакал, чтобы унять своих, был в суматохе ранен. Беки или показывали вид отчаяния, или в самом деле скорбели; но все заодно лобызали руки своего повелителя и гостя. По прибытии в Каир они окружили его заботами, а между тем рана его была отравлена. Так кончилось бурное поприще Али-бека[131]. Шейх галилейский искренно его оплакивал, он лишался в нем союзника, который, по всему судя, видел в престарелом Дахире и в храбрых его сыновьях только орудия для своего влияния в арабском мире и для своих грядущих помыслов.


Суэцкая пустыня. Литография Ф. Арундале, XVIII в.


По смерти султана Мустафы III его преемник Абдул Хамид, истощая все свои усилия для окончания войны с Россией, предписал пашам своим в Сирии заключить во что бы то ни стало мир с могущественным шейхом. Начались переговоры. Порта уступала в наследственное владение шейху всю Палестину, за исключением города Иерусалима, который по своим святыням долженствовал оставаться в ведении дамасского паши, равно и весь пашалык Сайды, т. е. древнюю Финикию. Но вместе с тем, как будто в уважение договора Расэльайнского, о коем мы упоминали выше, она [Порта] ставила Дахира под надзор и ведение эмира ливанского.

Это последнее распоряжение было отлично придумано в залог будущего раздора между двумя вассалами и в обеспечение влияния Порты на обоих. Был наряжен капиджи от дивана с милостивым фирманом и с обещанием всякой льготы, лишь бы шейх оставался покойным и платил весьма умеренную дань. Дахиру было под 90 лет, телом он был еще бодр и лихо наездничал, но духом он слабел. Ему польстили предложения Порты. Но сыновья его, которые сами уже были стары, видели в них одну только приманку и советовали отцу продолжать войну.

Недоверчивость, спутница старости, вкралась в характер Дахира. Он слушал только своего казначея, христианина Ибрахима Саббага, который управлял всеми его делами, копил миллионы для себя и для своего господина, монополиями забирал в свои руки всю торговлю и, пользуясь властью шейха, угнетал народ непомерными налогами. Переговоры с Портой длились; между тем по поводу грабежей, сделанных в Баальбекской долине братом эмира Юсефа, паша дамасский выступил с войском, чтобы наказать горцев, и был готов ворваться в ливанские ущелья. Его настиг Али, сын Дахира, у Коб-Ильяса, на восточной покатости Ливана, и разбил его наголову[132]. На Ливане междоусобия не прекращались. Братья эмира привлекли в свою сторону недовольных шейхов езбекиев и с ними бунтовались. На Антиливане Шихабы не переставали также то убивать брат брата, то судиться между собой у эмира Юсефа и у шейха Дахира. Эти междоусобия горцев и ссоры Дахира с сыновьями обнадежили Порту дать другой оборот сирийскому делу.

В 1775 г.[133] Мухаммед-бек египетский с 60-тысячным войском вступил в Сирию, объявляя изменником Дахира от имени султана и готовя ему казнь. Шейх всегда опасался со стороны египетской границы после смерти Али-бека. Он укрепил по возможности Яффу как передовой оплот с этой стороны. По двухмесячной осаде Яффа была взята и ограблена мамлюками. Шейх отступил из Акки в Сайду в надежде пособия от друзов и мутуалиев. Но эмир ливанский думал только о своем спасении и отказался даже от свидания с Дахиром. В Галилее и в Набулусе народонаселения, утомленные в последние годы поборами Ибрахима Саббага и самоуправством детей Дахира, которые пред тем только вели войну с отцом и обирали поселян, не показывали никакого расположения, чтобы отстоять своего шейха. Дахир, оставленный всеми, укрылся со своими сокровищами в Сафедские горы и оттуда по приближении египтян перешел в Хауран к союзным бедуинам.

Мухаммед-беку все покорилось по занятии Акки. Шейхи мутуалиев явились к нему с дарами и покорностью. Эмир Юсеф послал бить ему челом и просить его милости (задана). Между тем завоеватель предавался всем жестокостям. Народонаселение Яффы своей кровью отплатило за оказанное ему сопротивление. К счастью, недолго продолжались его свирепства. Внезапная болезнь освободила край от исступленного злодея[134]. Сказывают, что он пред смертью был терзаем страшным видением. Народ, как христиане, так и мухаммедане приписывают ему мучения мстительным призракам умерщвленных монахов при разрушении монастыря на горе Кармеле.

По своей ли воле египетский бек предпринял этот поход или был он уполномочен от Порты для наказания Дахира, это неизвестно. Но известно то, что бек замышлял покорить еще Дамаск, Халеб и отложиться от Порты, которая так удачно умеет всегда отделываться от одного врага другим. Как бы то ни было, чиновник Порты, о котором мы упоминали, был еще при Дахире и продолжал с ним переговоры в самую эпоху появления Мухаммед-бека под Аккою.

По смерти своего бека мамлюки взяли с собой его тело и стремглав бросились в Египет, покинув на пути свою богатую добычу. Сирийские племена отдохнули, а Дахир возвратился в Акку.

В следующем году[135] Порта отправила капудан-пашу Хасана, чтобы окончательно устроить дела с Дахиром. Капудан-паша требовал недоимок податей за шесть лет. Дахир стал совещаться с сыновьями и со старшинами: платить ли дань и покориться или открыть войну. «И кто поручится, — стали говорить в совете, — что нас оставят в покое, когда мы все уплатим? Порта, очевидно, хочет нашей гибели; она действует без чести и без совести. Капиджи был еще здесь с нами и толковал нам фирманы, писанные по-турецки, когда наехали мамлюки, очевидно, по приказу турок. Нет, да сохранит Аллах детей Аравии от всех этих турецких обещаний и ласк, и от фирманов, и от аманов. Уж если здесь нам не устоять пред флотом, так лучше возвратиться в наши Сафедские горы, и пускай пожалуют туда паши». «Как я ни стар, — заметил со своей стороны Дахир, — но люблю думать и о будущем. Сей день наш, а завтрашний день чей, того никто не ведает. Лучше нам заплатить то, чего от нас требуют, и поберечь наши головы, пока судьба позволит».


Турецкий флотоводец Хасан-паша. Французская гравюра XVIII в.


Магрибин Денгизли, который командовал гарнизоном, поддержал это мнение. «Недолго устоять нам, — сказал он, — народа не поднимем, ибо кто восстанет на падишаха, будет казнен и на этом свете, и на том. Сабля султана длинна и настигнет нас и в горах. Я берусь сотней тысяч талеров уладить дело с капудан-пашой». Но Ибрахим Саббаг, министр финансов, поскупился открыть свои сундуки. «Нет денег у нас, — сказал он, — объяви паше, что у шейха лишь огонь да сабля острая». С этим разошлись. Денгизли изменил шейху, он приказал своим артиллеристам-магрибинам заклепать пушки в береговых бастионах и дал знать о том капудан-паше. Флот открыл огонь по городу. Дахир, видя измену магрибинов, готовился выступить из города; он мешкал еще, чтобы спасти свою любимую жену. Тогда один из магрибинов с батареи посадил ему пулю в грудь[136].

Так кончилось поприще 90-летнего шейха, которому не достало только достойных сотрудников, чтобы основать в [XVIII] столетии новое Арабское царство на Востоке. Голову его представили паше, который отправил кровавый трофей в Стамбул. Уверяют, что до 40 млн. пиастров (около 40 млн. руб. серебром по тогдашнему курсу) было найдено в сундуках шейха, кроме драгоценностей всякого рода. Один кинжал, подаренный ему Али-беком, был оценен в 200 тыс. пиастров. Хранитель всех этих сокровищ бежал из Акки; его выдали паше, который долго его пытал, чтобы дознаться, не было ли еще других скрытых сокровищ, и, наконец, повесил на рее, чтобы утаить от Порты точный счет описанного в казну богатства. Предатель Денгизли был ласково принят; вскоре затем и он был учтиво отравлен чашкой кофе из тех же соображений.

Сыновья Дахира спаслись у мутуалиев. Хасан-паша объявил им прощение и зазвал к себе с обещанием поставить их на место отца. Они явились, за исключением храброго Али, который не доверял туркам. Но когда паша с суровым видом стал укорять их в возмутительстве, младший из них, Саид, не утерпел, чтобы не высказать своих жалоб на вероломство пашей. Он тотчас был предан казни; другие отправлены в Константинополь и назначены впоследствии пашами: один — в Джидде, другой — в Морее.

Из всех детей Дахира в Сирии остался один Али, и [он] еще несколько лет не терял надежды возвратить своему дому и племени прежний блеск. Его воинственный вид, рыцарский благородный нрав, испытанная храбрость и отменное красноречие, которое так высоко ценится во всех арабских племенах, доставили ему много союзников в Палестине и в стране заиорданской. Между тем угнетения Джаззаровы, о коих будем далее говорить, заставляли поселян вздыхать о старом шейхе и оказывать сочувствие к судьбам Али, который деятельно продолжал войну, хотя и потерял в ней двух сыновей своих. Али предлагал ливанскому эмиру возобновить старые договоры, соединиться и изгнать Джаззара. Но эмир Юсеф был занят в это время междоусобной войной с братьями. То же происходило и между Шихабами антиливанскими. Шейх Али, оставшись один, без союзников, взбунтовал горцев набулусских. Паша Акки согласился с дамасским, чтобы его погубить изменой. Один из офицеров паши затеял ссору со своими товарищами, нашумел, отстреливался целый день и, принужденный спасаться бегством от гнева своего господина, искал покровительства в горах у сына Дахира вместе со своей свитой. Все это была комедия; шейх, не подозревая ничего, принял у себя гостей, которые, улучив время, напали по условленному знаку на доверчивого шейха, умертвили его и успели спастись бегством.

Со смертью Али сходит с политического поприща в Сирии род Абу Зейданов, которые после Маанов были представителями и поборниками арабской народности. С этого времени народность арабская укрылась за Иордан, в пустыню, между бедуинами, которые до наших дней, храня предания о свободе, завещанной племени Исмаила, сына рабы, чуждаются турецкого владычества. С этого времени, несмотря на всеобщее расслабление Османской империи, турецкое владычество более упрочилось в Сирии. Ежечасные борьбы и кровопролития, коими еще наполнены сирийские хроники, можно почесть более личным делом пашей с племенами и естественным последствием феодального образования горских племен, чем вспышками арабского элемента противу насилия османского. Внимательное изучение происшествий, ознаменовавших Сирию с этой эпохи и до наших дней, послужит ответом на все суетные теории о небывалом и несбыточном возрождении арабского племени Мухаммедом Али египетским или его родом и о возможности основать Арабское государство из Сирии и Египта.

Правда, масса народа в этих двух областях сохраняет свои предания, и нравы, и язык, и почти все свои народные стихии; а это тем более вводит в заблуждение путешественника, что турки в самом деле живут гостями здесь и сами чуждаются связей с туземцами. Но не менее того мы должны заметить, что в арабских племенах, как и во всех племенах Азии, масса народа чужда политической жизни, коей сила сосредоточена исключительно в дворянстве. В этом отношении мы видим, что в Египте давно уже не существует и тени арабского дворянства, ибо нельзя назвать дворянством шейхов, коптеющих над толкованием Корана в мечетях Каира. Мухаммед Али успел заменить иноземных беспотомственных мамлюков своим родом и своими любимцами; а арабам строжайше закрыто всякое гражданское и военное поприще. Сирия сохранила своих шейхов и эмиров, но их безнравственность, неспособность и несчастия сделали это феодальное дворянство только язвой для народа или орудием в руках самых бесчеловечных пашей.

Гениальные усилия Фахр эд-Дина и смелые помыслы Дахира — эти два метеора в судьбах Сирии — повели только к какой-то политической реакции. После каждого из этих двух представителей арабской народности влияние турецкое более и более усиливалось, и при всем неистовстве, при безумии, можно сказать, пашей Порта упрочивала свое влияние морально и материально, так что в наше время, вслед за египетским владычеством, послужившим для воспитания сирийских племен и для приуготовления их к новым формам турецкого правления, Порта удобнее могла ввести в Сирию систему централизации, чем в другие области, где преобладает элемент османский.

 

[61Papa]

Глава 3
Джаззар-паша, его козни, его войска. — Междоусобия эмира Юсефа с братьями. — Братоубийства. — Поход Джаззара на мутуалиев. — Судьбы сего племени. — Любовные интриги в гареме Джаззара и бунты мамлюков. — Отречение эмира ливанского. — Избрание эмира Бешира. — Подать с Ливана. — Восстание горцев. — Казнь эмира Юсефа. — Бегство Бешира. — Месть Джаззара. — Абу Накиды. — Утверждение власти эмира. — Поход французов. — Манифест султанский. — Чувства народные. — Взятие Яффы французами. — Осада Акки. — Мутуалии в лагере Бонапарта. — Расположение умов на Ливане. — Принужденное бездействие горцев. — Фаворская битва. — Впечатление, произведенное походом французов. — Несбыточные замыслы, приписанные Бонапарту. — Контраст Египта с Сирией
Возвратимся к нашему рассказу, которого героем становится надолго знакомый уже читателю Джаззар. По взятии Бейрута русскими он сдался Дахиру и оставался в Акке на праве гостеприимства. Мучимый жаждой власти и приключений, он вскоре затем бежал в Константинополь. Там, неизвестно какими путями, достиг звания паши в Карахисаре. Оттуда, при известии об успехе экспедиции капудан-паши противу Дахира, Порта поспешила назначить Джаззара пашой Сайды[137] и вверить его управлению Ливан, мутуалиев и всю страну, бывшую во власти шейха.

Появление Джаззара навело страх на эмира ливанского. Правда, Джаззар был ему обязан жизнью, был им облагодетельствован, но в турках долг признательности служит только к усилению итога тайной мести. Эмир Юсеф предстал с дарами к капудан-паше, похвалился своей долгой борьбой с наказанным бунтовщиком Дахиром, умолчал о своем союзе с ним, успел войти в милость к паше и даже получить обещание покровительства его противу чаемых гонений от Джаззара. Капудан-паша по приглашению эмира был у него в горах в Дейр эль-Камаре. Эмиры ливанские всегда любят щеголять пред столичными гостями теми горными тропинками, по коим путешественник со страхом пробирается в их селения, будто в орлиные гнезда. Во всяком другом народе такие дороги послужили бы вернейшим оплотом противу внешнего врага. Но турки давно уже постигли, что ливанские скалы и ущелья всегда доступны их войску благодаря семейным враждам эмиров. Моряк Хасан-паша возымел, впрочем, весьма выгодное мнение о могуществе эмира, оказал ему много почестей и в награду усердия его к Порте пожаловал на несколько лет льготу от податей.


Крепостная стена Акки. Гравюра В. Г. Бартлетта, 1820-е гг.

По отплытии флота Джаззар-паша, который недаром гостил у эмира и хорошо проведал все козни ливанские, послал требовать податей и сверх того приличного подарка себе. В то же время он изгнал Шихабов из Бейрута и конфисковал их дома и все их имущество в этой древней столице Фахрэддинов[138], которая с того времени состоит и поныне в непосредственном управлении пашей. Ни льготы, дарованные капудан-пашой, ни повторительные его предписания Джаззару в пользу эмира не спасли горцев от непомерных налогов. Эмир, принужденный отплачиваться Джаззару, чтобы приобрести его благосклонность, насильственно взимал с народа огромные суммы. Народ роптал на своего эмира, а соперники были готовы воспользоваться первым случаем, чтобы его свергнуть. Таким образом Джаззар достиг двоякой цели: обирал горцев и порождал между ними вражду и козни, которые служили вернейшей порукой и усиления власти паши на Ливане, и умножения налогов.

Джаззар, не полагаясь на арабов, занял свой пашалык с ополчением из бродяг и головорезов, каких только мог набрать со всех концов Турции. Босняки, албанцы, магрибины и вольные привилегированные ватаги делиев[139] притекли отовсюду под его знамена и вели жизнь разгульную. К этим ватагам, которые так живо напоминают доселе на Востоке пестрые войска Валленштейнова лагеря, присоединились впоследствии остатки левендиев[140], этой буйной флотской милиции, которой уничтожение султаном Абдул Хамидом было в [XVIII] веке предисловием великого преобразования, совершенного в наши дни сыном его Махмудом.

Городу Сайде, который искони был столицей пашалыка, Джаззар предпочел Акку, потому что местоположение Акки на мысе, между морем и пространными гладкими полями, представляло большие удобства для укреплений. Таким образом, крепость, заложенная последним поборником арабской народности в Сирии, обратилась в гнездо, из коего самый свирепый из турецких пашей держал эту страну в своих когтях и с лишком тридцать лет беспощадно терзал свою добычу.

Во второй год своего управления Джаззар под предлогом сбора 100 тыс. пиастров пени с эмира за то, что горцы имели близ Сайды схватку с его войском, отрядил в Дейр эль-Камар 400 человек своих сорванцов. Оттоле они несколько месяцев сряду грабили и сквернили безнаказанно весь Шуф, Метен и Кесруан — самые неприступные округа Ливана. Атаман этой милиции, курд Мустафа-ага, видя, как легко управляться с арабами, и имея перед глазами пример своего паши, замыслил свергнуть самого Джаззара и заступить его место. В таких-то руках была в ту пору судьба племен, подвластных Порте. Этот Мустафа легко мог бы сделаться властелином Сирии, а Порта не замедлила бы его признать своим наместником, лишь бы вносил он сумму, коей был обложен пашалык. Но Джаззар, своевременно извещенный об измене, успел переманить к себе войско курда Мустафы, а тот бежал к своим курдам.

Эмир, без сомнения, еще прежде мог бы освободить край от такого гостя, но в это время его два родных брата эмир Саад эд-Дин и эмир Эфенди поднимали недовольных шейхов и готовились его самого свергнуть. Хитрый эмир, чтобы вернее погубить своих братьев и сделать их ненавистными народу, сам добровольно отказался от власти в пользу претендентов. Им предстояло еще получить согласие Джаззара, а для этого было неизбежно набавить подати. Юсеф удалился в Кесруан к маронитам. Едва братья его приняли правление, вскипел бунт по навету Юсефа, который таким образом вторично получил княжество, впрочем не без того, чтобы при этих переменах не была набавлена подать в пользу Джаззара.

Для насыщения паши изобретательный ум Саад эль-Хури, министра Юсефова, стал вымышлять новую финансовую систему для Ливана. Здесь, как и во всех других азиатских странах, знали в старину только прямой налог, платимый с плантаций шелковичных и масличных, единственных продуктов Ливана; даже подушного оклада (харадж) не было на христианах ливанских, ибо они не были завоеваны мечом султанов, а покорились с сохранением своих прав. Эмир наложил сперва подать на семя червей шелковичных, потом оклад подушный, потом сбор с рогатого скота, с мельниц и т. п.

Не прошло трех лет, народный ропот на эти нововведения внушил братьям эмира мысль о его свержении. Заговор открылся, эмир успел схватить одного из своих братьев и собственной рукой в своем дворце в присутствии шейхов и народа отрубил ему голову, чтобы не сквернить рукой палача благородной крови Шихабов. Незадолго до того такие же братоубийства происходили на Антиливане в тамошнем поколении Шихабов: владетельный князь эмир Мухаммед отрубил голову одному из своих братьев и выколол глаза другому, чтобы отделаться от соперников.

Смуты продолжались на Ливане. Эмир едва успевал покупать огромными суммами покровительство паши и происками поддерживать борьбу двух партий — езбекиев и джумблатов — для ослабления тех и других перед собой. Джаззар со своей стороны успешно ронял новое семя раздора между эмирами Ливана и Антиливана за обладание округом Мардж-Айюн. Джаззар пожаловал этот округ в удел эмиру антиливанскому и недолго спустя поручал эмиру Юсефу выгнать оттуда своих родственников и взять в свое владение их удел. Этими смутами воспользовался брат эмира, чтобы заключить союз со своим хасбейским дядей Исмаилом и приобрести покровительство Джаззара; Юсеф спасся бегством. Место его заступил его брат в товариществе с дядей; но когда Джаззар увидел, что они не были в состоянии уплатить обещанной суммы, опять приласкал беглого эмира (хотя его брат предлагал 500 тыс. пиастров за его голову) и вместе со своим войском отправил его в горы.

Юсеф обязался уплатить миллион пиастров Джаззару. Он стал обирать всех приверженцев своего брата, которому предосторожности ради в сем случае выколол глаза, а дядю Исмаила заключил в тюрьму и вскоре потом отравил ядом во избежание соблазна. Магрибинам Джзззара поручено было терзать шейхов, принявших участие в кознях противу Юсефа. Современная арабская хроника упоминает, что эти африканцы забавлялись тем, чтобы морить голодом несчастных, потом резать куски их тела, жарить и предлагать им в пищу.

Горские племена мутуалиев между Сайдой и Аккой берегли себя дотоле от Джаззара и управлялись весьма спокойно своими шейхами, которые вносили за них подати. Джаззар питал к ним старую месть за их союз с Дахиром. В 1785 г., умноживши свое войско до 15 тыс. из новых бродяг, которых его слава отовсюду привлекала в Сирию, он сделал нашествие на страну мутуалиев. Племена эти храбро защищались под предводительством своего шейха Насифа Нассара, сподвижника Дахирова. Старый воин пал в сражении, а ватаги Джаззаровы ворвались в горы, завладели замками и около двух лет терзали несчастных жителей. Шейхи мутуалиев, которые в разные эпохи оказывали у себя гостеприимство опальным Шихабам, пришли искать покровительства у эмира Юсефа. Он был тогда в разрыве с Джаззаром; впоследствии, при заключении мира с пашой, по его требованию они были изменнически выданы. Это попрание святых прав гостеприимства произвело в умах народных еще более впечатления, чем братоубийство, коим были обагрены руки эмира.

Другое племя мутуалиев занимало Баальбекскую долину. Оно было управляемо эмирами Харфуш. По примеру Шихабов Харфуши не переставали преследовать брат брата и судиться то у пашей дамасских, то у Шихабов, зазывая то тех, то других в свою страну. Наконец, в 1786 г. Дервиш-паша дамасский изгнал оттуда эмиров и назначил от себя муселима. Мы упоминали уже о том, что эмир Юсеф, быв правителем Джубейля, ослабил мутуалиев Хамади, которые владели тем округом. Таким образом все племя мутуалиев в Сирии пришло в упадок с тех пор, и хотя потомки эмиров Харфуш появляются и поныне от времени до времени правителями Баальбека, но это только от имени пашей, а феодальных прав и сопряженного с ними влияния они давно лишились. Так одно за другим сходят с политической сцены Сирии племена и семейства, уступая место непосредственному действию правительственной власти, принимающей наследство самых безнравственных преданий.

В залог уплаты миллиона пиастров Джаззару эмир Юсеф оставил в Акке своего воспитателя Саада эль-Хури, который был до сего времени душой всей его политики. По смерти этого заложника эмир оставался должным еще 300 тыс. Джаззару. Сын Саада эль-Хури, который наследовал влияние отца при эмире, стал доказывать, что теми тремястами тысячами гораздо выгоднее вести три года войну с Джаззаром. В самом деле, паша находился тогда в затруднительных обстоятельствах. Политические заботы слишком отвлекали его внимание от домашних дел; его мамлюки воспользовались этим, чтобы завести любовные интриги в его гареме. Джаззар проведал о том; в исступлении, с саблей в руках он бросился в гарем и стал рубить евнухов и невольниц и даже своих жен, которые были беременны; затем он готовился излить свое мщение на мамлюков; мамлюки бежали. Другие два мамлюка Джаззаровы — Сулейман и Селим, пожалованные султаном в паши по ходатайству Джаззара, служили его наместниками в областях. Мамлюки прибегли к ним, провозглашая их своими начальниками; взбунтовались и осадили пашу в Акке. При нем оставалось 500 или 600 человек гарнизона. Он придумал хитрость: поденщики и обыватели были наряжены в одну ночь солдатами и с множеством деревянных болванов по промежуткам были расставлены на бастионах. Наутро осаждающие были объяты ужасом, подумав, что паша колдовством зазвал к себе отряды дьявольские; они разбежались.

Этим временем бунтовался эмир; но когда все утихло, эмир потерял всякую надежду на милосердие паши, тем более что враждебная ему партия джумблатов стала одолевать на Ливане и что сам он был окружен изменой. Решившись отказаться от правления, он пригласил шейхов к выбору преемника. Выбор пал на молодого эмира Бешира, племянника Юсуфова, отличавшегося смелым предприимчивым нравом и ранними способностями. Джаззар подтвердил выбор обычным пожалованием кафтана и, призвавши к себе молодого Бешира, дал ему отряд своих албанцев и магрибинов с повелением совершенно согнать с гор Юсефа или схватить его и представить в Акку[141].

Бешир при самом своем избрании обещал опальному дяде всякое покровительство; по вскоре он удостоверился, что собственная власть его не могла упрочиться, пока эмир Юсеф оставался в горах. В самом деле, не в первый раз он отказывался от правления, и среди непрестанных волнений Ливана он мог улучить время, чтобы поступить с племянником, как прежде с братьями. Не замедлила вспыхнуть злая война между дядей и племянником. Побежденный Юсеф бежал в Хауран. Питая мщение и зная характер Джаззара, он, несмотря на опалу, представился вдруг в Акку к паше с узлом кругом шеи в знак готовности быть повешенным. Без всяких предисловий предложил он Джаззару 600 тыс. пиастров ежегодной подати с Ливана, если опять будет назначен правителем. Лет за двадцать до того подать, коей было обложено Ливанское княжество, не превышала суммы 150 тыс. пиастров. Мы видели, каким образом Шихабы, преследуя брат брата, набавляли подать сверх чрезвычайных взносов. Джаззару предложение Юсефа показалось приятным. Притом ему было выгодно в залог повиновения нового правителя иметь под рукой готового кандидата.

Эмир Бешир проведал о происходивших в Акке торгах, он сам поспешил туда на переторжки и предложил паше на первый год вдвое против Юсефа, но уже с тем, чтобы на сей раз повесить и дядю, и его советника Гандура. Джаззар согласился. Эмир Юсеф и Гандур были повешены[142].

Так кончилось поприще братоубийцы Юсефа, который более всех своих предшественников ввел пашей во внутренние дела Ливана и более всех содействовал к политическому развращению своего народа. Междоусобия никогда не прекращались под его правлением, и вернейшей пружиной его влияния были раздоры, хитро посеянные им и его министрами Саадом и Гандуром и поныне еще существующие между ливанскими шейхами. Эмир Бешир прошел под трупом повешенного дяди, чтобы по стопам его и теми же средствами и теми же злодействами поддержать свою власть до наших дней и завещать Ливану по своем изгнании еще долгий период борений и кровопролитий.


Мекка. Середина XIX века.


Жестокости молодого эмира произвели общий бунт на Ливане во второй же год его правления (1790). Никто при нем не оставался, кроме телохранителей Джаззаровых, наряженные к эмиру в пособие для сбора обещанной суммы. Когда же Джаззар готовился идти в Мекку с караваном, он в это время был облечен пашалыком Дамасским и званием эмир хаджи, его телохранители были им отозваны, а эмир бежал с гор в Сайду, к туркам. Шейхи избрали на его место двух эмиров из его родственников — Хайдара и Каадана.

Паша по возвращении из Мекки пособил своими войсками эмиру Беширу. Около двух лет длилась война; но горцы стояли заодно, и Ливан был недоступен и эмиру, и войскам Джаззаровым. Затем, однако, паша беспощадно отомстил горцам. В 1793 г. был неурожай во всей Сирии; с моря поспели корабли с хлебом в Бейрут, но паша запретил вывоз хлеба в горы, а там целые деревни помирали с голоду. Тогда-то Джаззар рассчитался с горцами за все недоимки. Для восстановления своей власти он хотел назначить опять правителем своего любимца, однако сжалился над воплем горцев, напуганных хладнокровным жестокосердием эмира Бешира в недолгий период его правления. Паша для успокоения злополучного народа, испытанного голодом и распродавшего все свое добро для уплаты податей и контрибуции, повелел Беширу удалиться из гор. Эмир пошел к племенам ансариев на север от Ливана. Но и оттуда он успел привлечь на свою сторону шейхов Джумблатов и возжечь новую междоусобную войну на Ливане, пока, наконец, Джаззар, наскучив тем, что доходы с Ливана не слишком исправно поступали в его казну, назначил опять господарем Бешира (в 1795 г.), предоставя ему самому отделаться от соперников.

В этой борьбе эмир одолел при содействии Джаззара, между тем как паши дамасский и тараблюсский покровительствовали противной партии. Казнями и убийствами эмир утвердил, наконец, свое владычество в горах, а конфискациями и пенями ослабил шейхов и насытил ненасытного Джаззара. В эту эпоху могущественное семейство друзов Абу Накид подверглось опале. Все его члены были умерщвлены, за исключением двух малолетних детей, укрытых матерью в Дамаске. Искони семейство это славилось своими злодеяниями, а когда впоследствии увидим новый ряд ужасов, ознаменовавших в наше время возвращение шейхов Абу Накидов, спасшихся в детских летах от ножа эмира, то поневоле станем верить, подобно жителям этих гор, что природные наклонности к добру или к злу переходят с кровью из поколения в поколение.

Заботы другого рода отвлекли от ливанских дел внимание Джаззара. Бонапарт по быстром завоевании Египта предпринял свой чудный поход в Сирию (1799 г.)[143]. Султанским хатти шерифом[144] все правоверные призывались к защите древней колыбели ислама от нашествия гяуров. В этом манифесте объявлялось народу, что французы, отрекшись от всякой веры, поправ все, что было священного в религии и в государственных постановлениях их отечества, шли войной на ислам с тем, чтобы истребить всех правоверных, за исключением жен и детей, а жен и детей осквернить безбожеством. Объявлялось также о союзе Порты с Англией противу общего врага.

Можно было ожидать, что воинственные племена Сирии встрепенутся на сей торжественный призыв к чувству народному и религиозному и ополчатся массами, как и во времена крестовых походов, о коих хранится здесь живое воспоминание. Но вспомним, что народ в Египте был утомлен чудовищным игом мамлюков, вся Аравия и вся великая пустыня кипели войной ваххабитов, а в Сирии паши турецкие около века уже бесчинствовали, грабили произвольно жителей равнины и изнуряли междоусобиями горцев. Все это делало народ равнодушным к призыву падишаха. Бонапарт между тем отвечал на проклятия, коими громил его нацию халиф Востока, умной веротерпимостью в Египте. Чтобы омыться от всякого пятна крестовых воспоминаний и убедить мусульман в том, что он не имел враждебных видов на их религию, сам принимал в Каире наружный вид мухаммеданина и исполнял обряды исламизма. Порта обманулась в своих ожиданиях, война с французами не была войной народной, все ее бремя должны были нести сама Порта и ее паши.

А каково готовились к обороне эти наместники султана? Джаззар происками и золотом своим в столице уже дважды бывал облечен Дамасским пашалыком[145]; незадолго до нашествия французов, быв изгнан из Дамаска восстанием народным, он теперь в самую критическую эпоху не переставал ссориться и даже вести войну с дамасским пашой, то призывал к бунту подвластные ему племени, то грабил дамасские и тараблюсские округа, то занимал горы Набулусские, подведомые дамасскому паше, и не позволял ему сбирать оттуда подати. Между тем он хвалился у Порты, что он один в состоянии выгнать французов из Египта, и уже вперед просил себе в награду Дамасский пашалык. Все же приготовления его к войне состояли в том, чтобы укрепить Яффу, насильственно вооружить ее жителей и вместе с гарнизоном насчитать там тысяч десять плохого войска; окончить и кое-как исправить начатые Дахиром укрепления Акки, созвать в этот город своих отчаянных босняков, албанцев, курдов, магрибинов, которых ватаги периодически опустошали пашалык, и отложить до времени гонения на эмира Бешира, которого место было уже сторговано сыновьями повешенного им эмира Юсефа.

Яффа, перед которой останавливались по нескольку недель или месяцев обычные нашествия из Египта, была взята штурмом в третий день по появлении французского войска у ее стен[146]. Племена Палестинских гор и воинственного Набулуса, которые могли бы если не сражаться в поле с французами, то по крайней мере беспокоить их фланги, остались равнодушными зрителями их шествия вдоль берега до Акки. Бонапарт не занял Иерусалима, потому что в Сирии он искал только военных позиций. В этом отношении Иерусалим представлял ту невыгоду, что в случае восстания горцев легко могла быть отрезана обратная дорога в Египет.

Акка была обложена. Английский коммодор Сидней Смит[147] пособлял Джаззару с моря и наряжал в крепость своих артиллеристов в подмогу к плохим артиллеристам Джаззара, который за своими стенами упорно отстреливался от осадных работ французов и слышать не хотел о переговорах. Окрестные племена с бесстрастным любопытством глядели на войну или даже благоприятствовали французам, если не по сочувствию к ним, то по ненависти к Джаззару. Мутуалии сафедские, которые всех более испытали неистовства тирана, явились даже в лагерь французов под начальством шейха Салиха, одного из внуков Дахира, известного более по своему поэтическому таланту, чем по воинственным доблестям. Другие шейхи, более способные, не спаслись от преследований Джаззара. Без шейхов племена сирийские, по своему внутреннему устройству, не могут двигаться, а потому племя мутуалиев при всей своей готовности присоединиться к кому бы то ни было, чтобы избавиться от своего тирана, было как бы разбито параличом и не могло оказать значительного пособия французам.


Французы во главе с Наполеоном вторгаются в Акку. Литография Мота, XVIII в.

Джаззар звал к себе горцев ливанских с эмиром Беширом, но эмир медлил явиться, а отвечал, что в горах у него совершенное безначалие, — это отчасти было справедливо, — что интриги сыновей эмира Юсефа не давали ему отдыха, что народ не платил податей, а о походе и слышать не хотел. Бонапарт со своей стороны писал красноречивые грамоты к горцам и к эмиру, зазывая их к себе с обещанием освободить Сирию от ее тирана. Молодой полковник Себастиани[148] поднес эмиру ружье в подарок от генерала и вел безуспешно с ним переговоры. Эмир не решался действовать. Он ждал, чем кончится осада Акки, чтобы потом предложить победителю свои услуги. В одном из своих писем Бонапарт упрекал эмира в том, что он медлил ответом. Письмо это было перехвачено Джаззаром и заставило его хвалить эмира за верность; но горцы не решались идти на помощь к осажденному. Между тем беглые из Египта мамлюки с толпой, наскоро набранной дамасским пашой, спускались по Антиливанской долине, чтобы атаковать осаждавших. Это был тот 20-тысячный корпус, если только можно назвать корпусом подобный сброд, который был разбит французами в равнине Эздрелонской, в виду Фавора, именем коего названа эта битва в поэтической реляции Бонапарта[149].


Наполеон посещает чумной госпиталь в Яффе. Художник А. — Ж. Гро, 1804 г.



Эмир ливанский снабжал провизией турок, а в то же время доставлял французам в лагерь ливанское вино. Впрочем, нельзя поставить в вину эмиру Беширу его двуличие и нерешимость. Правда, его влияние упрочилось с того времени, как он, истребивши дом Абу Накидов, заключил тесный союз с Джумблатами в лице даровитого шейха Бешира, главы Джумблатова дома. Но дух партий, дух раздора, вражды семейной, измены и корысти успели уже в один век управления Шихабов бросить столь глубокие корни в утробу племен ливанских, что всякое политическое влияние на судьбы Сирии было ими утрачено. Их жизнь истощалась в кознях и междоусобиях. Политика пашей, благоприятствовавших этому направлению ливанских племен, оправдывалась опытом, осуждая на бездействие горские племена в такую минуту, когда от них зависела судьба Сирии. В самом деле, если бы племена ливанские, подобно мутуалиям, могли единодушно действовать в эпоху осады Акки в пользу французов, Бонапарт в несколько недель завладел бы всем краем до Халеба, и упорная защита Акки не имела бы решительного результата.

Религиозное чувство было совершенно непричастно тогдашним делам Сирии. Марониты, усердные католики, искони сочувствовали французам, но в эту эпоху духовенство маронитское и духовенство римское, поселенное на Ливане, успели заблаговременно изобразить Бонапартово войско самыми отвратительными красками и учили детей арабской грамоте по переводу составленных римскими миссионерами описаний французской революции. Притом же марониты хотя представляли несравненное большинство горского народонаселения, однако при феодальном образовании Ливана никакого политического значения еще не имели, состоя под управлением шейхов и эмиров — друзов или мусульман. Друзы ненавидели французов и готовились в случае взятия ими Акки отступить в гористый Хауран и в лабиринт Леджи[150] к своим единоверцам.

Эмир Бешир хотя и верил еще в это время в Мухаммеда, однако он был готов заключить союз даже с поклонниками огня и с иезидами, поклонниками дьявола, чтобы только избавиться от Джаззара; но он хорошо постиг, что если бы только он объявил себя за французов, то сыновья эмира Юсефа тотчас подняли бы на него народ, и открылась бы на Ливане новая междоусобная война, которой первым результатом, при влиянии соседственных пашей Дамаска и Тараблюса, было бы свержение и казнь эмира.


Акка. Гравюра В. Г. Бартлетта. 1820-е гг.


По семидесятидневной бесполезной осаде Акки[151] Бонапарт отступил в Египет, сопутствуемый чумой и завещавши Сирии только поэтическое воспоминание о своем чудесном появлении, об этих стройных рядах солдат, которые под звуки барабана шли чинно на бой, будто подвижные стены, защетинившиеся штыками; об этих живописных эволюциях военной тактики, еще не виданной в Азии или забытой со времен македонской фаланги и римских когорт, об этих живых замках, именуемых каре, неподвижно ожидавших бешеной атаки азиатских наездников в чистом поле под Аккой и в Галилее, о дисциплине солдат, непостижимой для азиата, привыкшего видеть в своих войсках толпу патентованных грабителей; а всего более о том, что съестные припасы, доставляемые жителями в лагерь, покупались на наличные деньги — дело, не слыханное в Азии.

И в самом деле, единственным плодом сирийского похода было впечатление, произведенное в этой стороне Востока преимуществами европейских войск перед азиатскими. Россия успела уже за Кавказом и за Дунаем убедить в этой истине своих соседей. Англичане подвизались в том же смысле на берегах Инда, а французы избрали своим поприщем Египет и Сирию, но ненадолго. Акка по своей защите прославилась в Европе крепостью неприступной, хотя в эту эпоху едва ли можно было назвать ее крепостью. Да и теперь, после колоссальных работ Абдаллах-паши и Ибрахима, она не выдержит правильной осады. Бонапарт не мог ею овладеть, во-первых, по неимению осадной артиллерии, а главное, потому что английский флот защищал ее с моря.

В Европе привыкли думать, что неудача Бонапарта пред Аккой спасла Турцию и всю Азию от западных завоевателей. Стали приписывать Бонапарту колоссальные проекты о преобразовании Востока, о каком-то походе в Индию по следам македонского героя, о проповедании новой религии между бедуинами. Мы не поверим, чтобы положительный ум Наполеона мог забавляться подобными мечтами[152]. Давно прошли для Азии те времена, когда европейский гений 30 тысячами войска и тремя сражениями решал судьбу этого пространного материка. Народы азиатские таят сами в себе зародыш и гений своих грядущих судеб. Луч науки, истекший некогда с Востока на Запад и ныне отражаемый Западом на Восток, силен направить гражданское развитие обновляющегося Востока; но попытки меркантильных завоеваний, попытки внезапных политических переворотов при всем наружном блеске вряд ли благоприятны успеху науки и гражданственности, успеху медлительному, но прочному под знамениями мудрой Минервы, не буйного Марса.

Что касается до религиозного преобразования арабского мира и до превращения миллиона бедуинов в миллион завоевателей, по слову нового пророка и по следам Мухаммедовым, если это и сбыточно при нынешнем состоянии арабских кочевых племен и курдов Турции и Персии, но не иноземному гению суждено совершить подобный переворот. Ни в одном кочевье бедуинском пришлец иноземный не возбудит к себе сочувствия; в них язык и красноречие играют роль несравненно более важную, чем в палатах и в журналах Западной Европы, и ни одному гению, вскормленному Западом, не будут доступны эти два великие деятеля судеб народных на Востоке. Правда, Наполеон, вместо того чтобы опровергнуть приписываемые ему замыслы, старался даже придать им более веса, но это нетрудно пояснить желанием его содержать в тревоге англичан за индийское их царство и в то же время окружать себя чем-то чудесным в глазах своего народа и воспламенять воображения на Западе искрой, искусно почерпнутой им на Востоке, в классической стране вымысла.

Самый поход в Сирию вернее можно приписать этим соображениям и эффекту, которого можно было ожидать на Западе от поэтических бюллетеней Фаворской горы, чем надежде Бонапарта завоевать Сирию. Пример легкого покорения Египта не мог ввести его в заблуждение касательно Сирии. В Египте стоило разбить и рассеять ненавистных народу гостей-мамлюков, а потом владельцу Каира и судоходного Нила, Нила-моря, по выражению арабов, беспрекословно принадлежала эта богатая страна, опоясанная пустыней с двух сторон и примыкающая на юг к царствам, откуда давно уже не идут завоеватели, а только тянутся караваны со слоновой костью, с золотым песком, с гуммием и амброй и невольниками. С моря защита ограничивается Дамиеттой, Рашитом (Розеттой), Абукиром и Александрией; остальной же берег недоступен.

Но Сирия, коей судьбы искони сопряжены с судьбами Египта, представляет разительный контраст со своей соседкой. Здесь, можно сказать, сама природа и образование почвы во всегдашнем союзе с природными наклонностями и с политическим образованием племен противу каждого прочного владычества. Сирия всегда отдавалась бесстрастной добычей первому завоевателю, который бы шел на нее с севера ли или с юга, из-за Евфрата ли или с моря. Мы видели, что одни мамлюки попытались остановить торжественный поход Селима, которому равнодушно покорялись туземные племена. Мы видели, с каким успехом войска Али-бека и потом Мухаммед-бека совершали свои походы, не находя нигде сопротивления со стороны воинственных сирийских племен. Таков был и поход французов. Не племена сирийские, а стены Акки и паша турецкий остановили дальнейшие их успехи. Впрочем, если Акка спасла Сирию, то, может быть, ей же обязан своей судьбой на Западе и сам Бонапарт тем, что он, испытавши здесь неудачу, успел своевременно отступить в Египет.

Куда повел бы завоевателя дальнейший поход? Для завоевания Сирии не было достаточно выиграть два-три сражения. Звезда молодого героя могла провести за ним лучезарную бразду побед по этой стране, изрытой стопами завоевателей всех веков; но во все века чем легче доставалась завоевателю эта неверная добыча, тем труднее было ее сохранить, а извлечь из нее элементы новых сил для дальнейших предприятий — этого никому не посчастливилось. Египетские мамлюки и турецкие султаны тем только сохранили под своей властью Сирию, что ни те, ни другие не требовали от нее повиновения, довольствовались умеренной податью, мало заботились об утверждении своей власти в этой области, терпеливо смотрели на ее бунты, потворствовали междоусобиям ее племен и привыкали даже к восстаниям собственных своих наместников, заражаемых духом сирийских племен.

 

[61Papa]

Глава 4


Гнев Джаззара. — Сношения эмира Бешира с англичанами. — Поход великого везира. — Новые междуусобия на Ливане. — Бегство эмира. — Политическое состояние Сирии. — Проект Порты. — Возвращение эмира. — Примирение горцев и война с Джаззаром. — Его смерть и память о ней. — Меры, принятые Портой для завладения Аккой. — Война между пашами. — Ссоры комиссаров Порты за сокровища Джаззаровы. — Банкир-еврей сдает Акку Сулейман-паше. — Усиление эмира ливанского. — Казни. — Дела Дамасского пашалыка. — Дерзости бедуинов. — Гендж Юсеф. — Поход эмира на Дамаск. — Абу Набут в Палестине. — Начало величия эмира Бешира. — Обращение Шихабов в христианство. — Политические и религиозные соображения. — Мнение Европы об эмире Бешире
Джаззар торжествовал. Жестокая опала настигла мутуалиев, которые доверились французам, их шейхи пришли искать убежища на Ливане, но эмир объявил, что над ним самим висела также мстительная сабля Джаззара. В самом деле, паша назначал правителями Ливана двух сыновей эмира Юсефа и поручал им отплатить эмиру за поносную смерть их отца. Этим Джаззар домогался двоякой цели: отомстить эмиру за его бездействие в осаду Акки и усугубить в будущем влияние свое на Ливане при умножении поборов и налогов, ибо всегда он мог вооружить одного из братьев на другого и продолжать с ними ту же жестокую игру, которая при их отце наполняла его казну добычей горцев.

Между тем коммодор Сидней Смит, спаситель Акки, имел случай узнать об эмире ливанском, о его способностях, о причинах его бездействия в осаду Акки и понял, что лучшим оплотом Сирии противу вторичного нашествия французов могли бы послужить племена ливанские. Он навестил эмира в горах в Айн-Анубе (в 4 часах от Бейрута)[153], обменялся с ним подарками по восточному обычаю и поручил ему раненого своего племянника для поправления его здоровья в горах. Узнав об опасениях его со стороны Джаззара, коммодор поспешил в Акку, чтобы ходатайствовать за него у паши. Но Джаззар с гордостью отверг всякое ходатайство, посмеялся над доводами коммодора и объявил эмира изменником. Обиженный коммодор жаловался своему посольству на неблагодарного пашу. Между тем великий везир Хаджи Юсуф Диа-паша со 100-тысячной армией спускался в Сирию. Ему были переданы Портой депеши английского коммодора, а эмир со своей стороны приносил жалобу на Джаззара, свидетельствуя о своей верности и доставляя в знак усердия значительное количество провианта для армии.

Отложив разбирательство дела до изгнания французов из Египта, везир наградил эмира ливанского великолепным кафтаном и в силу полномочия, коим он был облечен от султана для устройства Сирии, пожаловал эмира наследственным владетельным князем горы Ливанской (Джебель-Друз[154]) и Антиливанской (Вади-т-Тим), Баальбека и долины Бекаа (Кили-Сирии), округа Джубейля и страны мутуалиев (Биляд-Бшари); притом он утверждал за ним все древние права Маанов и ставил его в прямую зависимость от Порты с тем, чтобы паши взимали только определенную поземельную подать за округа, ему вверенные, и вовсе не входили в его дела.

Эти великие милости остались мертвой буквой в повелениях великого везира. Везир был гостем в Сирии, а Джаззар — хозяином в Акке. Не рассчитав этого обстоятельства, эмир Бешир доставил Диа-паше годичную подать с Ливана, много породистых коней в подарок и около 10 тыс. четвертей хлеба для армии. Джаззар хладнокровно на все смотрел из-за аккских стен; везиру ни подарков, ни провианта, ни податей не доставил, а ждал только, чтобы столичный гость со своей армией вышел из Сирии. Везир был еще в Газе и готовился к походу в Египет, а Джаззар посылал в горы со своим войском сыновей эмира Юсефа, удержав у себя заложником младшего их брата[155].

Ливанские племена с радостью приняли новых князей в надежде избавиться от поборов, которыми обременил их эмир Бешир, чтобы заслужить милость великого везира. Паши дамасский и тараблюсский по наказу Диа-паши поспешили отправить войско в помощь к эмиру и обнародовали строгие предписания горцам, чтобы не выходить из повиновения. Но все это, равно как и сделанный эмиром к горцам призыв для изгнания Джаззаровых полчищ, осталось без действия. Заблаговременно посеянные Джаззаром раздоры между антиливанскими князьями открывали ему со всех сторон легкий доступ в Ливан. Наследственная безнравственность эмиров антиливанских не переставала обуревать округа Хасбею и Рашею в угодность Джаззару. Там братоубийства между Шихабами были столь обычным делом, что матери эмиров клятвенно обязывали своих детей не пребывать никогда в одном месте, во-первых, для того чтобы не предаваться искушению братоубийства, во-вторых, чтобы в случае нападения родственников не всем погибнуть вместе, а оставить мстителя по себе.

Эмир Бешир с 500 друзами шейха Бешира Джумблата бежал в Джубейль. Двоюродные его братья за ним погнались. Они налагали контрибуцию на народ, вторично взимали подати, а войска, данные им пашой, жгли и грабили деревни. Горцы покаялись в измене своему эмиру, но поздно. Эмир скитался по северным округам, переходя с места на место потаенными тропинками, пока, наконец, получил приглашение от коммодора Сиднея Смита с нарочно отправленным к нему кораблем в Тараблюс идти морем в Газу к великому везиру. Эмир Бешир, вверивши свое семейство преданным ему шейхам-мусульманам Бени Рад, которые владели округами Даннийя, Хосн и Сафита, и поручивши своих немногих приверженцев покровительству дамасского паши, сел на английский корабль в декабре[156], был занесен бурей до Барбарийских берегов и после трехнедельного плаванья достиг эль-Ариша, границы египетской.

Везир принял его ласково и предложил ему 10 тыс. своего войска, чтобы вопреки Джаззару занять Ливан. Эмир отклонил это предложение, зная, что ему было невозможно удержаться в горах при помощи 10 тыс. грабителей, а довольствовался обещанием везира по окончании дел в Египте освободить Ливан и всю Сирию от чудовищного Джаззара. Джаззар этим временем брал контрибуции с городов и селений, взимал подати с [жителей] Набулусских гор, подлежащих дамасскому паше, осаждал крепость Саннур, куда укрылись набулусские шейхи, бунтовал антиливанских эмиров против дамасского паши, с которым был в разладе, подстрекал тараблюсских мусульман к возмущениям, готовя таким образом пути в этом пашалыке другому бродяге Мустафе Берберу, который по следам Джаззара и теми же средствами успел впоследствии завоевать Тараблюсский пашалык и заставить Порту терпеливо сносить его дерзости. Странное зрелище: вся Сирия была в долгой хаотической тревоге, и с каждым годом возникали новые бродяги, которые захватывали власть и под наружным видом повиновения пашам и Порте были в существе независимы. Одни только племена ливанские, среди своих неприступных скал, при феодальном своем устройстве, с каждым годом более и более делались игралищем пашей благодаря семейным враждам своих эмиров.

Экспедиция Юсуфа Диа-паши в Египет открылась неудачами. Джаззар, чтобы ослабить еще более влияние Порты на Сирию и самому остаться полномощным властелином, успел подкупить и капудан-пашу, и многих вельмож столичных для тайного противодействия всякому успеху великого везира; а между тем повсюду, где замечал готовые горючие вещества в этом просторном сирийском костре мятежей, кидал искру и усердно раздувал пламя. По окончании египетской кампании везир, не смея атаковать Джаззара, готового выдержать вторую осаду, довольствовался тем, что отнял у него южную сторону его пашалыка, санджак Газы, назначив туда пашой из туземцев Мухаммеда Абу Марака. Порта со своей стороны видя, что ее влияние слабело в Сирии, и не смея приступить к Джаззару, главному виновнику зла, думала поддержать свою власть размножением пашей. В Хаме и в Хомсе, по меже великой пустыни, были назначены паши. Туземный шейх Денш изгнал их оттуда. Юсуф-паша, из знаменитого рода эль-Адема, не мог также завладеть пожалованным ему пашалыком Тараблюсским.

Караван мусульманских поклонников каждый год терпел обиды от бедуинов, которые пользовались религиозными смутами Аравийского полуострова, чтобы в свою очередь бушевать в Сирийской пустыне. С одной стороны, Порта не щадила усилий, ухищрений и пожертвований всякого рода, чтобы обеспечить для правоверных исполнение священных поклоннических обетов, а с другой — Джаззар преследовал своими кознями дамасского пашу, которому было вверено это важное дело, и при каждой его неудаче, при возрастающем ропоте правоверных во всей империи возобновлял он свои верноподданнические и благочестивые предложения, подкрепляемые подарками министрам, и ручался открыть правоверным путь в Мекку, лишь бы только Дамасский пашалык был присоединен к его владениям.


Стены Дамаска. 1889г

В диване стали рассуждать о принятии решительных мер для правительственного устройства Сирии, для обуздания пашей и туземных вассалов, для облегчения участи народов и внушения им доверенности к правительству. Было положено назначить великого везира Юсуфа Диа-пашу полномочным начальником всей страны, от Тавра до Персидского залива и до Красного моря, и сосредоточить в его руках все управление двенадцати пашалыков, оставя при нем значительную часть армии.

Таким образом, Порта по двухвековом опыте сознавалась в необходимости вторичного завоевания областей, почти бесспорно покоренных Селимом. Дела Европы и открывшаяся затем война с Россией воспрепятствовали исполнению этой великой государственной меры. Но каким залогом Порта могла обеспечить если не успех гражданского подвига великого везира, то, по крайней мере, верность своего наместника после успеха? С самого основания турецкой империи кто из пашей не бунтовался, когда его средства позволяли сделать это безнаказанно?

Эмир Бешир долго странствовал на английском флоте. Убедившись, наконец, в том, что ни обещания великого везира, ни ходатайство англичан, ни фирманы султанские не возвратят ему утраченного княжества, он решился испытать еще раз свою судьбу при помощи людских страстей и общего неудовольствия горцев противу его соперников. Он высадился в Тараблюсе, поселился в северных отраслях [отрогах] Ливана, подведомых дамасскому паше, стал наблюдать за ходом дел в горах и приводить в действие знакомые ему пружины. Сыновья Юсефовы, эмир Саад эд-Дин и эмир Хусейн, под руководством своего министра Беза, родом маронита, были заняты систематическим грабежом горцев для уплаты сумм, обещанных Джаззару. Стали взимать помесячно подати, и при каждом сборе наряжались разорительные экспедиции войсками, данными от паши в пособие эмирам. При всем том было еще много недоимок, а паша гневался. Эмир Бешир улучил время, чтобы, с одной стороны, напомнить о себе горцам, а с другой — ходатайствовать у паши. Паша, предвидя, что поставленные им эмиры недолго устоят противу происков соперника, стал требовать с угрозами немедленной уплаты недоимок.

Новые притеснения, к которым эмиры были принуждены прибегнуть, вывели из терпения горцев. Стали открыто требовать прежнего правителя. Депутация от народа была отправлена к Беширу с просьбой принять вновь управление и с клятвенным обещанием, что горцы не признают над собой другого господина и готовы отстоять эмира от всех преследований Джаззара.

Эмир был принят с восторгом горцами, усталыми от междоусобий и поборов[157]. Народные сочувствия придали вид триумфального шествия походу его в Шуф. Там соперники его успели занять Дейр эль-Камар 2 тыс. Джаззаровых албанцев. Шейхи один за другим приставали к эмиру Беширу. Джурджос Без, который управлял под именем Юсефовых сыновей, боясь, чтобы его не блокировали в горах, сдал Дейр эль-Камар эмиру, спустился со своими албанцами в Бейрутскую равнину и оттоле, усиливши свое войско до 6 тыс. всяким сбродом, продолжал еще два года войну с эмиром, жег деревни у подошв Ливана и несколько раз доводил до последней крайности эмира, который, не находя обещанной подпоры у горцев, сражался часто один со своими слугами, чтобы не дать доступа в горы ватагам Джаззара. Джурджос Без, потерявши надежду возвратить своим питомцам отцовское наследие, вступил опять в переговоры с Беширом на том основании, чтобы округ Джубейль был отдан в удел сыновьям Юсефа.

Обе договаривающиеся стороны хорошо ведали, что Джаззар не простит им, если они примирятся. Чтобы усыпить Джаззара, Без доложил ему, будто эмир Бешир разбит им наголову, будто горцы просят пощады, будто он с небольшим отрядом вступил в горы, а опальный эмир будет отослан в Акку в цепях. С этим известием он отпустил албанскую милицию и тотчас заключил оборонительный союз с эмиром Беширом. Так кончились долгие междоусобия эмира с двоюродными братьями; но горцам не было еще суждено отдохнуть.

Джаззар гневался, зная, что Ливан ему недоступен, пока его племена в мире между собой. Еще года три он не переставал сеять раздоры на Ливане, оказывая свое покровительство эмирам Сулейману и Аббасу, родственникам и соперникам Бешира. Масса народонаселения в этот раз отстояла своего князя, пока паша, видя, что при этих проделках не поступало в его казну ни одного пиастра подати с Ливана, согласился, наконец, по ходатайству своего банкира из евреев Хаима, признать эмира Бешира князем ливанским под условием взноса 400 тыс. пиастров за недоимки прошлых лет и полумиллиона ежегодной подати (1803 г.).

За год до своей смерти Джаззар успел опять исходатайствовать у Порты Дамасский пашалык, поручась в безопасности каравана[158]. Караван он вверил Сулейман-паше, тому самому, который за несколько лет перед тем подвергался опале по случаю любовного заговора невольниц Джаззаровых с мамлюками, а потом, поскитавшись несколько лет в кочевьях бедуинов, успел опять войти в милость к Джаззару и получить начальство над его войсками в разных экспедициях. Жителям Дамаска, которые в первый и во второй раз его управления жаловались на него в Порту или закрывали ему ворота своего города, он отомстил огромными гонениями и собрал контрибуцию со всей области весьма простым средством: с каждого муселима, начальника округа или участка, он требовал известной суммы в положенный срок, предоставя ему или платить из своего кармана, или взыскать по своему усмотрению с жителей. С бедуинов, которые пасли свои стада в пашалыке, было трудно добыть денег. Джаззар забрал у них разом 100 тыс. голов лошадей, верблюдов, рогатого скота и насильно заставил городских жителей раскупать этот скот, а хозяевам предложил выкупить свою собственность по взаимному согласию с приобретателями.

Аккский пашалык давно уже ознакомился с финансовой системой своего паши. Вся торговля была в его руках. В старину торговля пользовалась полной свободой в Турции; но в [XVIII] столетии и правительство османское, и паши в областях стали вводить монополию на некоторые продукты. Шейх Дахир эль-Омар почерпал в монополиях средства для своих великих замыслов. Джаззар при помощи своего банкира Хаима, которому шутя однажды отрубил нос и ухо, распространил систему своего предшественника не только на все продукты, но даже на все дела по управлению. Так, например, он отдал на откуп градские думы (диван-машвара), предоставя откупщику назначать там членов и секретарей, которые раскупали должности по условленным ценам. Даже чудовищное право взимания контрибуции с городов однажды или дважды в год отдавалось на откуп. Откупщик выбирал по своему усмотрению горожан и купцов или их детей и терзал их, доколе не уплачивалась требуемая с каждого сумма. В Бейруте помнят еще, как целые семейства бросались в море, чтобы избавиться от своих мучителей… При таких подробностях, которые покажутся преувеличенными тому только, кто незнаком с турками не в столице, но в областях османских, излишним кажется входить в рассуждения. Они всего лучше пояснят нынешнее моральное и материальное состояние Сирии.


Мечеть Джаззара в Акке. По рисунку Д. Вилсона, 1843.

Никто здесь не проклинает памяти Ахмеда Джаззара. В народе сохранилась слава о его могуществе, о его богатствах, о смелом и упорном его нраве. Самые его причуды, его кровавые потехи, кары, которым подвергались целые области, все это сильно поразило воображение азиатов. ’Удивление и страх, посеянный Джаззаром, предостерегли память тирана от укоризны народной. Азиат искони покоряется могуществу, в чьих бы оно ни было руках. В жестокостях своего властелина он видит неминуемые приговоры судьбы, на которые он роптать не привык. Красивая мечеть, построенная Джаззаром в Акке, с гостиным двором, с великолепным фонтаном призывает на близлежащую могилу раба божия Ахмеда благословение правоверных.

Он скончался в апреле 1804 г. Мы видели, каким образом боснийский беглец, бродяга Ахмед, успел собственным гением сделаться знаменитым пашой Джаззаром, или — по переводу — пашой-мясником. Если Джаззар служит выражением тогдашнего политического образования края, то и обстоятельства, последовавшие за его кончиной, послужат к тому, чтобы вернее оценить отношения самой Порты к этой области и степень ее влияния на судьбы Сирии.

 

[61Papa]

За двенадцать лет перед тем Порта, удостоверившись, что открытой силой нельзя было отделаться от этого вассала, поручала Халиль-паше, отставленному под видом немилости от Тараблюсского пашалыка, погубить его изменой. Но Джаззар недаром содержал своих шпионов в столице и сыпал золото самим членам Верховного совета. Уведомленный вовремя, он отравил ядом Халиль-пашу и захватил все его имущество. С того времени Порта была принуждена довольствоваться уверениями его в преданности и в верности престолу, при явном небрежении всех ее фирманов, и тем количеством подати, сколько причудливому паше угодно было платить в султанскую казну. Как только дошла в столицу весть о болезни Джаззара, было поведено Ибрахим-паше халебскому тайно готовиться завладеть Аккским пашалыком тотчас по смерти Джаззара и описать в казну все его сокровища. Ибрахим был снабжен надлежащими фирманами, но он опоздал. Как только Джаззар испустил дух, его начальник штаба (кеая), боясь мщения войск, ненавидевших его, скрыл смерть своего господина дня два или три и, вызвав из тюрьмы какого-то Исмаил-пашу, бывшего в службе Джаззара и подпадавшего опале, провозгласил его пашой будто по завещанию Джаззара.

Заговор удался. Новый властелин, едва освобожденный от оков, был признан войском и мамлюками, которые в каждом пашалыке играли в ту пору роль янычар стамбульских и евнухов серальских. Исмаил выдал им выслуженного жалованья около 700 мешков (до 3 млн руб. серебром) и, не заботясь о том, что скажут в столице, издал повеления от своего имени во все округа, подвластные его предшественнику.

Хитрый эмир Бешир отвечал новому паше, что он готов признать его власть, как только будет предъявлен султанский фирман; а между тем, уведомленный о том, что паша халебский уже вступал в Дамаск по повелению Порты и готовился атаковать похитителя, посылая подарки и тому и другому, и торговался и с тем и с другим в ожидании, чем все это окончится.


Укрепления Акко.

Сулейман-паша, начальник Джаззарова войска, возвратившись из Мекки, присоединился к Ибрахиму. Исмаил заперся в Акке и готовился к обороне. Поспел и флот из столицы под начальством капудан-паши, поспел и комиссар, нарочно наряженный для описи казны Джаззаровой. Акка была осаждена. Капудан-паша должен был с моря поддерживать осаду. Впрочем, каждый из представителей Порты действовал по своему усмотрению, имея в виду прежде всего свои выгоды. Капудан-паша, вместо того чтобы атаковать бунтовщика с моря, вошел в переговоры и, нагрузивши на флот часть сокровищ Джаззаровых для султана и для себя самого, обещался исходатайствовать Исмаилу прощение и подтверждение в пашалыке.

Ибрахим и Сулейман, видя это, сняли бесполезную осаду, а комиссар Порты Рагиб-эфенди, озлобленный на капудан-пашу, который воспользовался взятками, принадлежавшими комиссару, и поссорившись с Ибрахимом, заключил свои условия с Сулейманом, чтобы доставить ему наследие Джаззара. Он поспешно отправился в столицу и возвратился оттуда с фирманом в руках на имя своего кандидата. Между тем похититель, ободренный обещаниями капудан-паши, вышел с войском в поход, чтобы покорить свой пашалык и собрать подати. Сулейман ожидал его в Назарете, он успел склонить на свою сторону племена мутуалиев и горцев набулусских. Эмир ливанский получил предписание от Порты содействовать Сулейману. Похититель Исмаил со своей ватагой дрался храбро, но был разбит, выдан победителю изменой своих телохранителей, отправлен в Константинополь, и голова его выставлена у ворот серальских.

Однако ж Сулейману еще не был открыт доступ в Акку. Разбитые войска Исмаила заперлись в крепости и требовали уплаты жалованья, выслуженного под знаменами бунтовщика. Еврей Хаим, банкир Джаззара, устроил дело своим посредничеством и принял в крепость пашу, поручившись за него в уплате требуемых сумм. Так-то, через руки безносого еврея, переходили от одного паши к другому судьбы пространных областей под шатким скипетром султанов.

Несметные сокровища всякого рода остались после Джаззара. Не говоря уже о том, сколько было расхищено во все эти обуревания, сколько было роздано войскам и сколько досталось его преемнику Сулейман-паше и комиссару Рагибу, прибывшему из столицы на вожделенный пир, более 10 млн руб. серебром было отправлено в столицу. В существе Порта не могла жаловаться на бунты своих пашей. После каждого бунтовщика плоды его грабительств периодически поступали в султанскую казну, насытивши сперва вельмож и чрезвычайных комиссаров дивана. Чем продолжительнее, чем ненаказаннее был бунт, тем богаче наступала жатва. Что же касается вопля народного, он не мог доходить до султана, особенно с далеких областей; а если бы и дошел, то по основным понятиям турецкого правосудия казнь грабителя служит достаточным удовлетворением ограбленному, а имущество его принадлежит казне.

Когда Сулейман-паша, Рагиб-эфенди и банкир Хаим, бывший при Джаззаре первым министром на том основании, что при управлении, которого первым и главным атрибутом служат поборы, первую и главную роль должен играть банкир, когда они втроем стали разбирать счеты Джаззара, то ими найдены облигации и расписки разных правителей ливанских или претендентов на неимоверную сумму 40 тыс. мешков, что по изменившемуся курсу пиастра составит от 15 до 18 млн руб. серебром. Эту сумму стали они требовать от эмира Бешира. Эмир отвечал, что Джаззар, выручая деньги по облигациям, никогда не возвращал самих облигаций и что почти все эти суммы были давно уплачены. Наконец, после долгих переговоров он внес 150 тыс. руб. серебром сверх обыкновенного налога и был подтвержден в своем княжестве вопреки козням родственников.

Под управлением Сулейман-паши народ отдохнул несколько от страшных испытаний эпохи Джаззара. Новый паша оказал постоянное благорасположение к эмиру ливанскому, который удачно воспользовался тем для утверждения владычества своего постепенным укрощением вассалов, привыкших к своеволию под его предшественниками. Двоюродные братья эмира, сыновья Юсефовы, уже не внушали ему никакого опасения, они спокойно управляли Джубейлем под ведением тараблюсского паши, а наставник их Джурджос Без, верный договору, которым заключилась последняя междоусобная война, сделался усердным союзником Бешира и несколько лет сряду, особенно в междуцарствие пашей, оказывал ему великие услуги своим умом и саблей. Младший его брат заступил его место при эмирах джубейльских.

Влияние двух Безов и привязанность к ним единоверных маронитов беспокоили эмира, который мыслил только о самовластии. Чтобы вернее погубить своего союзника и первого министра, он предоставил ему полную власть в исполнении разных мер, клонившихся к устройству лучшего порядка, но долженствовавших возбудить неудовольствие шейхов, а сам в своем кругу искусно распускал слухи, будто все эти меры были придуманы Безом и братом его. Когда неудовольствие шейхов созрело, эмир поручил своему брату Хасану составить заговор с врагами Безов, и в то время, когда Хасан с заговорщиками занимали Джубейль, низлагали сыновей Юсефа, умерщвляли младшего Беза, эмир душил в тюрьме старшего брата и затем по обычаю Шихабов ослеплял своих двоюродных братьев раскаленным железом и резал у них языки. Тогда-то влияние эмира усилилось, и «лавой его наполнился мир», по выражению арабов. Округ Джубейль вошел опять в состав Ливанского княжества. Эмир Касем, сын Бешира, был назначен туда правителем с утверждения Мустафы Бербера, который в это время завладел Тараблюсским пашалыком.

В Дамаске Порта сменяла одного пашу другим за их неспособность повести караван в Мекку. Каждый год новые несчастия приключались каравану Ваххабиты, которых войско простиралось в это время до 300 тыс. всадников, под начальством предприимчивого Сауда и его сыновей заняли Мекку, сменили шерифа, потомка Мухаммедова, который по инвеституре от халифа управлял священными городами Аравии, не признавали власти султана и проповедовали свою суровую секту, простирая наезды до восточных округов Сирии. Паши дамасские за огромные суммы покупали у этих раскольников позволение посетить Мекку, подвергаясь при этом самым унизительным условиям. Так, например, ваххабиты требовали, и не без причины, чтобы в караване не было ни мальчиков, ни вообще безбородых, а между тем караваны часто гибли в пустыне по невозможности сберечь провизию от хищных наездников. Уже вместо тех караванов, которые в первой половине прошлого столетия простирались от 70 и до 100 тыс. человек и оживляли Сирию и Аравию меновой торговлей, едва 150 или 200 человек, исполненных фанатической веры в предопределение, пускались теперь в путь, исполненный опасностей. Ропот возрастал во всей империи.



Порта, не зная, как пособить беде, назначила пашой дамасским простого делибаши, начальника сотни наездников Гендж Юсефа, который отличился в службе у пашей дамасских своими подвигами противу ваххабитов. Гендж Юсеф ваххабитов не укротил, но оказал великую услугу истреблением буйной партии янычар дамасских и покорением племен ансариев и исмаилитов, которых успел обложить податью, уняв их дикую независимость и разрушивши их замки. Бунты и междоусобия пашей были во все это время нормальным злом Сирии. Уже Мустафа Бербер, случайно назначенный комендантом цитадели тараблюсской, овладел всей областью, брал с народа подати по произволу и не признавал над собой ничьей власти. Паша дамасский пошел на него с огромным войском, осадил крепость и заставил Мустафу бежать к аккскому паше. Порта в свою очередь досадовала на слишком большое усиление дамасского паши, в приемах которого проглядывал характер Джаззара. Чтобы испытать его расположение, ему было поведено идти со своим войском и казной на войну с Россией[159]. Паша отвечал, что ему надлежало прежде всего защищать свои области противу ваххабитов. Тогда было поручено Сулейману, на верность и на тихий нрав которого Порта вполне полагалась, погубить своего соседа и занять его пашалык. Сулейман вызвал эмира Бешира. Эмир с 15 тыс. горцев обложил Дамаск и требовал от жителей выдачи опального паши, под угрозой спустить с Ливана 50 тыс. горцев и отдать им город на разграбление. Гендж Юсеф недолго устоял: опасаясь собственных войск, которые в предчувствии его падения стали грабить его имущество, он забрал свою казну и бежал в Антакью (Антиохию), откуда поплыл в Египет. Он был дружески принят Мухаммедом Али и скоропостижно умер, чтобы оставить египетскому паше свои богатства (1815 г.).

Сулейман-паша занял Дамасский пашалык и назначил опять Бербера в Тараблюс. Прибрежная часть Палестины уже за несколько лет перед тем была занята буйным Мехмет-беем Абу Набутом[160], одним из мелких тиранов, которыми изобиловала Турция. Он укрепил Яффу, имеющую отличное военное местоположение, построил набережную с батареями по уровню вод и оставил в этом городе много страшных воспоминаний и два красивых фонтана. Сулейман-паша незадолго до своей кончины с разрешения Порты выслал на него войско и заставил его спасаться бегством в Египет (1819 г.). Мухаммед Али исходатайствовал ему помилование султана и пашалык Салоникский. С того времени вся прибрежная Палестина вошла в состав Аккского пашалыка.

Сулейман постоянно жаловал эмира Бешира, оказывал ему много почестей и присоединил к его княжеству плодородную долину Килисирийскую, именуемую теперь Бекаа, откуда снабжается хлебом Ливан. Это приобретение всего более послужило к возвеличению эмира и его семейства, сделавшись источником его обогащения.

В то время когда двенадцатилетний сирота Бешир ходил искать службы у своего дяди, владетельного эмира Юсефа, все его добро состояло в одном вороном жеребце, которого порода доселе тщательно сохраняется в заводе у эмира, в одной сабле и в одном вьюке домашних пожитков. Он поселился в скромном домике в деревушке Бейт эд-Дин[161], поблизости Дейр эль-Камара. Теперь, сделавшись властелином гор, поправши своих соперников и усиливши свое влияние более всех предшественников, он обратил скромный приют своей юности в великолепный дворец с мраморными фонтанами, с легкими колоннадами, со всеми прелестями и со всеми причудами арабского зодчества. С двадцати верст расстояния он провел туда горные потоки[162]. Вода, которая в здешних климатах проливает жизнь и прозябание и в песок, и в скалу, покрыла садами и плантациями окрестные пригорки. Сотни арабских кобылиц благороднейших пород Сирийской пустыни и Хиджаза наполняли его конюшни, и более тысячи отборных всадников, телохранителей эмира, составляли гарнизон дворца и были готовы по первому слову скакать по всем направлениям для исполнения приказов центральной власти, которая заменяла мало-помалу при этом даровитом князе феодальные самоуправства вассалов и облегчала участь поселян. Она основывалась не на буйном содействии шейхов, но на признательности народной. Возрастающее благоденствие на Ливане и правосудие Сулейман-паши, который заменил умеренным постоянным налогом грабительство Джаззарово, позволяли эмиру, не притесняя народа, собирать значительные суммы, которыми поддерживался блеск его дворца и водворялась кругом его роскошь, эта могучая пружина политического влияния во всем азиатском мире. С другой стороны, эмир отнимал уделы у провинившихся вассалов и жаловал ими своих сыновей.

К этой цветущей эпохе должно отнести обращение владетельного дома Шихабов в христианство. Было ли это обращение следствием убеждения или расчетом политическим, на это трудно отвечать утвердительно. В самом деле мусульманский княжеский дом, заброшенный среди христиан и друзов ливанских, принужденный часто бороться противу пашей и не обретающий опоры среди вековой анархии, кроме местных элементов, не мог долго пребывать верным своей отцовской вере. Фамильные предания о родстве с аравийским пророком не были достаточным залогом преданности далекого потомства мухаммеданскому закону. Ливан был населен одними друзами и христианами; одно из этих племен долженствовало рано ли, поздно ли принять в свои недра владетельный дом, отчужденный от мечети и от мусульманских законоучителей. Друзы приходят постепенно в упадок со времен Фахрэддиновых, сама их религия, причудливая смесь разноязычных догматов, порожденная безумием египетского халифа, религия без основной мысли, без чувства, равно чуждая и светлых эмблем язычества, и благоговейных преданий и упований иудейства, и чистых восторгов христианских, и могучих порывов ислама, осуждена только влачить бессильную борьбу против успехов разума, а недоступная тайна, которой она себя окружила, не защитит ее от неминуемого закона, под коим склонилась и мудрая Изида.

Между ливанскими христианами марониты были и древнее, и многочисленнее. Имея феодальное дворянство своего исповедания в Кесруане, они представляли значительные элементы политического развития. Притом деятельное и способное духовенство Рима давно уже поселилось между ними, обучало юношество и руководило умами народными, вкореняя в этой стороне развившееся на Западе влияние духовной власти. Внутреннее устройство племени этого искони было основано на совокупном элементе теократии и феодализма. Мы уже видели, что при эмире Юсефе все управление находилось в руках маронитов Саада эль-Хури и сына его Гандура; то же влияние возымели впоследствии братья Безы, марониты. Впрочем, обращение князей ливанских в христианство не могло быть ни торжественным, ни повсеместным. Будучи основано на веротерпимости, коренной привилегии горского племени, и на охлаждении Шихабов к отцовской вере, оно не менее того было обязано окружать себя тайной в государстве, где отступление от господствующей веры наказывается смертью[163].

Сказывают, что один из Шихабов, эмир Али, при эмире Юсефе первый принял тайно христианство. Маронитское духовенство объясняет это подобно сказанию наших летописей об обращении Св. Владимира после богословских толкований с евреями, мусульманами и христианами. Но сами внуки эмира Али сказывали мне, что обращение их деда было делом жены его из племени друзов, которая, любя страстно своего мужа, и ревнуя, и боясь, чтобы он по праву мусульманина, наскучивши ею, не взял еще других жен, сама по чувству обратилась в веру, обеспечивающую святые права супружеские, и при помощи даровитого патриарха маронитского успела впоследствии обратить и мужа своего.

Это сказание тем правдоподобнее, что ни один из Шихабов не заглядывал во всемирную историю, чтобы из нее почерпнуть мысль, основанную на великих законах, коими управляются человеческие общества и в силу коих во всех странах и во все века святой подвиг обращения государей и народов в христианство и искупление древнего грехопадения женщины было Провидением предоставлено женскому полу, обретающему в сей религии те высокие преимущества, без которых и в просвещенной Греции, и в благоустроенном Риме, и в идеальной республике Платона права половины человеческого рода мало отличались от грубого уничижения, в коем поныне попираются они на Востоке.

Эмир Бешир первый из владетельных князей Ливана принял внутренне христианскую веру. Его примеру последовали почти все его родственники на Ливане. Впрочем, до самого своего падения он скрывал свою религию, и даже в эпоху египетского правления, отличавшегося умной веротерпимостью в Сирии, он тщательно соблюдал наружные обряды ислама, творил намазы в мечетях, когда ему случалось гостить у пашей, клялся Мухаммедом пред мусульманами и даже во дворце своем в Бейт эд-Дине, окруженный христианами, строго содержал пост рамадана, отказывался и от стакана воды в летний жар, и от трубки, которая в остальное время почти постоянно дымилась в его устах. В его дворце была красивая часовня, где ежедневно католический священник служил обедню, но это было под благовидным предлогом: жена его была черкешенка, обращенная в христианство.

Г. Ламартин, посетивший эмира в 1832 г., называет религию его загадкой и уверяет, что он не имел никакого внутреннего убеждения, будучи друзом с друзами, христианином с христианами, мусульманином с мусульманами. В этом, как и во многом, ошибся г. Ламартин, не вникнув в положение эмира и упустив из виду те политические обстоятельства, которые предписывали эмиру скрывать свою религию. Христианином он был по убеждению и доказал это тем, что в продолжение 15-летней болезни первой своей жены он воздержался и от второго брака, и от невольниц, которых у себя воспитывал в христианском законе, готовя их в невесты своим сыновьям и внукам. По смерти же жены своей он сам обвенчался с одной из этих невольниц. Внешние обряды ислама он соблюдал по необходимости, но никогда ни он, ни предшественники его не выдавали себя за друзов, как полагает г. Ламартин. Что же касается до казней, измен и жестокостей, которыми он утвердил свою власть и которые не совсем соглашаются с духом христианства, то известно, до какой степени католическое духовенство снисходительно в этом отношении, особенно когда дело идет о мерах политических, и как легко покупать отпущение всяких грехов и выписывать индульгенции из Рима. Таким образом и согласно со здешними понятиями о вере эмир мог быть искренним и усердным католиком и в то же время пребывать верным кровавой стезе, по которой с остервенением шел род его искони[164]. Впрочем, если крещение детей Шихабова дома могло быть покрыто тайной, то обряды погребения представляли большие неудобства. Обыкновенно призывали сперва в дом католическое духовенство для совершения всех христианских обрядов над умершими, а потом являлись имамы для мухаммеданских омовений, и они-то выносили тело на кладбище. С другой стороны, во избежание толков в народе относительно вероисповедания членов его семейства, было всем им строжайше запрещено от эмира показываться в городах, подведомых пашам. Этими мерами предусмотрительный эмир отклонял грозу, которая висела над головой потомка Мухаммедова, изменившего исламу. Увидим впоследствии, как гроза эта разразилась над его преемником за открытое сознание в христианстве.

Вслед за Шихабами эмиры-друзы Абу Лама, бывшие в родственных связях с ними, владетели богатого округа Метен, прилегающего к маронитскому Кесруану и населенного по большей части христианами, приняли также христианскую веру по маронитскому исповеданию. Впрочем, все эти эмиры — Шихабы и Абу Лама, рожденные в христианстве или принявшие крещение за 20 или за 40 лет, сохраняют и доселе многое от своих прежних религий. При крещении дается им христианское имя Юсеф (Иосиф), Сулейман (Соломон) и проч., но этих имен они не употребляют, а носят имена вовсе не христианские, каковы Мухаммед, Ахмед, Мурад, Али, Хайдар и т. п. Притом они, не испрашивая разрешения Папы, как в том обязаны другие католики, женятся по своему произволу, как и в прежних религиях, на ближайших своих родственницах, кроме двух первых степеней, а это потому, что по понятиям своим о дворянстве они не могут искать невесты вне своего рода, разве между покупных невольниц[165]. Римская церковь, торжествуя драгоценным приобретением и ласкаясь выгодами в будущем ради политических и прозелитических своих видов на эту сторону Востока, расчетливо допускает все эти вольности и довольствуется тем, что новообращенные эмиры отказались от многоженства и от свободы развода. Сказывают, что некоторые из эмиров изъявили желание принять христианство православное, но строгость правил греческой церкви и неизменное соблюдение соборных установлений о браках были единственной тому препоной.

Обращение эмиров в христианство имело для Сирии важные политические последствия, которых пределы трудно еще определить. Племя маронитов, бывшее дотоле в совершенном уничижении, не только получило при новой своей аристократии политический перевес над всеми другими племенами Сирии, кроме мусульман, но еще привлекло к себе беспокойное участие Запада, и сочувствиями своими сблизилось с Европой. Общественное мнение Запада уже прочит маронитам какую-то самостоятельность, слишком загадочную для всякого беспристрастного наблюдателя племен восточных. Как бы то ни было, обращение эмиров открыло новую эру политической жизни для маронитов. По мере того как обращались эмиры в христианство, круг действия католического духовенства на Ливане значительно распространялся и средства его деятельности умножались и усиливались. Но при этом политическом перевороте стали проглядывать признаки той борьбы, которая в наши дни двоекратно облила Ливан пламенем и кровью, уже не под знаменами двух враждебных партий аристократических, но борьбы собственно народной между племенами разных вероисповеданий.

В религиозном отношении обращение эмиров еще не прочно, несмотря на усердие новоосвященных и в особенности их жен и детей, на их ханжество, можно сказать. По низложении эмира Бешира и по удалении его семейства в Константинополь и в Малую Азию, почти все его дети и внуки, даже те, которые родились в христианстве, сделались опять мухаммеданами в 1845 и 1846 гг.

Антиливанские Шихабы, несмотря на отпадение от мусульманства ливанской отрасли их дома, продолжали прежние свои сношения с ней, признавали над собой влияние и, можно сказать, даже покровительство ливанского князя и, верные своим семейным преданиям, не переставали среди домашних козней обагрять руки то братской, то отцовской кровью. На самом Ливане один из ново крещеных Шихабов, эмир Хасан, умертвил своего отца и дядю, и сам эмир Бешир выколол глаза еще кое-каким родственникам.

В продолжение 15 лет правления Сулейман-паши эмир упрочил свою власть на Ливане и вместе с тем доставил мир и благоустройство горским племенам. Народ, приписывающий обыкновенно и беды свои, и благоденствие ближайшим их виновникам, привык видеть в эмире своего избавителя от долгих страданий прежней эпохи, а влияние эмира и почести, коими окружал его паша, и богатства, накопленные им в столь необыкновенно продолжительный период мира, те страшные опалы, которым подвергались по его слову целые семейства могущественных его вассалов, его строгий бесстрастный вид и быстрая его проницательность — все это внушило народу самое высокое понятие о гении эмира Бешира. Живое воспоминание этих впечатлений породило в наше время убеждение в том, что без старого эмира Бешира невозможно упрочить правление на Ливане. Убеждение это нашло сильных поборников в самой Европе. Панегиристы эмира упустили из виду одно обстоятельство: не оспаривая правительственных его способностей, заметим, что два периода мирного его правления — с 1804 по 1819 г. и с 1832 по 1840 г. — соответствуют эпохе Сулейман-паши аккского и владычеству египетскому.

Мы видели уже, какими волнениями ознаменовано на Ливане правление эмира Бешира под Джаззаром; то же повторится под преемником Сулейман-паши. Следственно, мы вправе почитать пашей более, чем эмира, виновниками добра и зла, которые чрез руки ливанского князя навестили горы в разные периоды 50-летнего его правления.

 

[61Papa]

Глава 5
Банкир-еврей доставляет Абдаллаху Аккский пашалык. — Характер молодого паши. — Казнь банкира. — Волнение на Ливане. — Покушение Абдаллаха на Дамасский пашалык и на Иерусалим. — Поборы с Святогробского монастыря. — Каффары с поклонников. — Две экспедиции противу Акки. — Бегство эмира ливанского. — Посредничество Мухаммеда Али. — Опала Джумблатов и Арсланов на Ливане. — Поход Абдаллаха в Набулус. — Шампанское и разводы. — Внутреннее состояние империи после войны с Россией и гражданский подвиг Махмуда, его судьба, его чувства к египетскому паше. — Виды Мухаммеда Али на Сирию. — Ссора его с Абдаллахом. — Поход Ибрахима. — Расчеты Османской Порты. — Осада Акки. — Успехи египтян в Сирии. — Веротерпимость. — Дела монастыря Святогробского. — Первая экспедиция турок противу египтян. — Манифест султанский. — Взятие Акки Ибрахимом. — Отличительная черта восточного бунта
Сулейман-паша становился стар. Пашалык достался ему будто по наследству от его предшественника и господина Джаззар-паши. Пример этот внушал честолюбивые надежды его приближенным. По обычаю всех великих вассалов Порты, Сулейман был окружен своими мамлюками, из которых избирал любимцев и сановников своих. Подобно Джаззару, он исходатайствовал у Порты звание двухбунчужного паши своему любимому мамлюку Али, который служил при нем начальником штаба (кеая). Этот Али скончался, оставя в наследство сыну своему Абдаллах-бею благорасположение Сулеймана. Когда Сулейман приближался к гробу, молодой Абдаллах составил партию между мамлюками, чтобы завладеть пашалыком, а для вернейшего достижения этой цели заключил союз с банкиром Хаимом, который достался в наследство Сулейман-паше от Джаззара с одним глазом, с отрубленным ухом и без носа и в этом виде продолжал править финансами с редким талантом, без угнетений, без насильственных поборов, приноравливаясь к наклонностям нового своего господина и довольствуясь монополиями продуктов, обогащавшими и казну паши, и карман расчетливого еврея. В случае назначения комиссаров для описи казны Сулеймановой пришлось бы ему отплачиваться столичным гостям не только остальным ухом и глазом, но, что еще хуже, и своими сокровищами. Поэтому он стал усердно содействовать молодому претенденту, не предвидя судьбы, которую готовил ему этот претендент. Еврей привел в действие знакомые ему пружины в столице, и несколько месяцев спустя по смерти Сулеймана[166] поспело из Константинополя назначение Абдаллах-бея трехбунчужным пашой Акки.

В эту эпоху половина пашалыков доставалась удалым похитителям, а другая половина раскупалась в столице банкирами из армян и евреев в пользу искателей, которые в свою очередь обязывались отплачивать этим банкирам потом и кровью народонаселения. Теперь, благодаря преобразованиям правительственной и финансовой системы, а может быть, и истомлению племени турецкого, вывелся из Турции тот смелый класс бродяг, которые умели в старину брать области саблей; но другое средство, финансовое, хотя измененное в форме, все-таки сохраняет свое всемогущество.

Молодой Абдаллах в ожидании обещанного Хаимом султанского фирмана проводил дни и ночи в молитве и в духовных упражнениях с дервишами, чтобы приемами святоши искупить в глазах правоверного народа недостаток лет, бороды и подобающей его стяжаниям степенности. Когда же он достиг своей цели, нрав этого баловня судьбы не замедлил обнаружиться. Одаренный пылким воображением и нервами раздражительными, этот худощавый и бледный юноша, со своим орлиным взглядом, с хриплым голосом, с лицом смуглым и запятнанным оспой, со страстным характером, в котором отражалось двоякое его происхождение — от отца невольника-черкеса и от матери-аравитянки, избрал образцом своим в управлении не благодетеля своего Сулеймана, но чудовищного Джаззара. Он был обязан пашалыком и сокровищами Сулеймана банкиру Хаиму, который при всей своей тонкости и опытности не рассчитал, что услуги такого рода сопряжены в Турции с великой опасностью. Абдаллах-паша еще два-три года руководствовался талантами своего банкира для накопления доходов не только монополиями, но даже насильственной продажей своих продуктов по определенным ценам; потом, разгневанный на него за то, что его родственники служили при ненавистном ему паше дамасском, повелел удушить старого еврея и забрать в свою казну его миллионы.

С эмиром ливанским Абдаллах-паша был в дружеской связи при Сулеймане и менялся с ним подарками по арабскому обычаю. Когда эмир просил своего подтверждения от нового паши, ему было поведено представить значительную сумму в подарок сверх обыкновенного налога. Эмир выступил в поход, чтобы собрать с горцев контрибуцию для дележа с пашой. Северные христианские округа Кесруан, Джубейль и Джиббет-Бшарра взбунтовались. Эмир был атакован тысячами вооруженных поселян[167] в своем лагере близ Джубейля; его милиция была разбита, при нем оставалось не более 300 человек служителей, и многие из них пали жертвами народного негодования. Сам эмир отчаянно защищался и был обречен погибели, если бы не подоспел шейх Бешир Джумблат, давнишний и верный его союзник, с 3 тыс. своих друзов. Поселяне были разбиты наголову. Эмир вместе с шейхом быстро понеслись до северных высот Ливана, коих повиновение было всегда сомнительно; потоками крови усмирили бунт, казнили всех тех, чье влияние или богатства внушали подозрение; не пощадили и духовенства и с торжеством и добычей возвратились в Дейр эль-Камар. Экспедиция эта, ознаменовавшая первые дни Абдаллаха на Ливане, внушила горцам трепет и упрочила власть эмира.

Абдаллах не мог оставаться покойным. Его пашалык занимал лучшую и богатейшую часть Сирии. Хотя Дамаск ненадолго был оставлен Портой Сулейман-паше в награду за свержение бунтовщика Гендж Юсефа, однако Тараблюсский пашалык, простиравшийся на север до Искендерунского залива, и Палестина до египетской границы, словом, весь берег, в коем сосредоточивается земледелие и торговля Сирии, вместе с Набулусской горой и с Галилеей, были с того времени присоединены к владениям аккского паши.



Абдаллах домогался Дамаска и Иерусалима, оставленного в ведении дамасского паши по уважению мусульманской святыни Омаровой мечети. Не мечеть Омарова льстила Абдаллаху, а святыни христианские — этот золотой рудник для турецких пашей. С одного греческого монастыря дамасский паша взимал тысячу мешков (около 120 тыс. руб. серебром) в год за право владения святыми местами.

В 1808 г. древний храм Гроба Господня сгорел и был затем возобновлен духовенством из народных пожертвований. С того времени число поклонников возрастало, а паши сверх поборов с монастыря взимали с поклонников так называемые каффары. Эти каффары, или пошлины с лиц и с имуществ при переходе известных местностей, существовали первоначально в Турции под предлогом покровительства путешественников и купцов в опасных переходах. В виде каффара взималась также с поклонников небольшая плата, по постановлению завоевателя Салах эд-Дина, при входе их в храм. С каждым годом каффары размножались; требовались положенные платы при высадке поклонников с корабля в Яффе, при переезде их чрез Рамлу, чрез ущелье Иудейских гор, каждый раз, когда они ходили молиться в храм, при отправлении в Иордан и пр. В эту эпоху, по поводу греческой народной войны[168], расчетливый Абдаллах мог предвидеть, что ни собственноручная грамота халифа Омара эль-Хаттаба, на которой основаны все коренные привилегии монастырей, ни льготы султанские, ни хатти шерифы не спасут от алчности пашей сокровищ иерусалимской святыни. Кроме владения Иерусалимом дамасскому паше было присвоено право вести ежегодно караван поклонников в Мекку. При ваххабитах это было слишком опасно, но уже за несколько лет пред тем могучая рука Мухаммеда Али египетского истребила ваххабитов и очистила правоверным дорогу в Мекку.

По всем этим соображениям Абдаллах искал только предлога к ссоре со своим дамасским соседом, чтобы завладеть его областью. Назначенный в то время от Порты в Дамаск Дервиш-паша, бывший прежде великим везиром при Махмуде, успел вникнуть в систему султана, который для успеха замышленных преобразований хотел прежде всего унять фанатизм своего народа. Дервиш-паша, уроженец морейский, знал по опыту, что угнетения, терпимые подвластными племенами, служили источником величайших зол для империи, питая дух буйства во владетельном племени. Он любил христиан, оказывал им всякое покровительство, окружал почестями и ласками престарелого патриарха Антиохийского Серафима.

Когда дошло в Дамаск известие о восстании греков, фанатическая чернь этого города была готова предаться всем неистовствам противу трепетного христианского народонаселения, а кади, муфтий и другие члены Совета предложили паше улучить обстоятельства, чтобы, по примеру столичному, повесить патриарха[169] и взять контрибуцию с христиан. Дервиш-паша отвергнул это предложение и обуздал чернь благоразумной строгостью. И чернь, и почетные лица вознегодовали. Абдаллах-паша со своей стороны являлся фанатиком до неистовства: гнал христиан, сажал в тюрьму архиереев и приматов во всех городах своего пашалыка, требовал непомерных контрибуций, для уплаты коих христиане были доведены до того, что даже церковное серебро обращали в слитки. Близ Акки на Кармеле были два древнейших монастыря, греческий и латинский. Абдаллах ограбил и разрушил обе эти обители под предлогом, что христиане намеревались обратить их в крепости[170].


Храм Гроба Господня в Иерусалиме. Рисунок Н. Г. Чернецова, 1843 г.


Подобными мерами казна Абдаллаха обогащалась, и молва о нем привлекала к нему чернь дамасскую. Тогда обнародовал он поддельный фирман о пожаловании ему Дамасского пашалыка и повелел эмиру ливанскому приступить к Дамаску в надежде взбунтовать жителей против паши. Эмир с 10-тысячной милицией христиан и друзов спустился с гор и бодро атаковал заветный город мусульман в надежде легкого успеха[171]. Там войска не было; Дервиш-паша, подозревая, что Абдаллах сам пойдет на него из Акки, занял границу своим войском. Атака эмира застала его врасплох, а жители были расположены принять Абдаллаха. Дервиш-паша со своим гаремом и с немногими албанцами заперся в плохой цитадели дамасской, расположенной среди базаров и бедестанов[172], и грозил пушками своими истребить этот богатый квартал, если жители не отстоят своего города. Столь решительная угроза понудила жителей к обороне противу горцев. Между тем подоспело и войско. Эмир бежал, оставя даже свой багаж и готовые котлы с пилавом, в который бросил сперва яд.

Известие о проделках Абдаллаха возбудило негодование султана, который наказывал в это время бунт Али-паши Янинского и был встревожен восстанием греков на Дунае и в Морее. Султан Махмуд любил Абдаллаха за его поэтический талант, за изящные арабские оды, которыми молодой вассал льстил страсти повелителя правоверных к поэзии, и за другой талант, столь же высоко ценимый на Востоке, за красивый почерк, образцом коего Абдаллах представил султану, лучшему каллиграфу своей империи, своеручную копию Корана. Султан с трудом поверил бунту паши — поэта и каллиграфа, воспитанника и любимца степенного Сулеймана. Было поручено Дервиш-паше дамасскому, вместе с пашами халебским и аданским, наказать дерзкого юношу. Абдаллах за своими стенами, недоступными милициям пашей и плохой их артиллерии, несколько месяцев сряду издевался над ними, а с моря был снабжаем всем нужным. Но он боялся появления флота султанского и потому вступал в переговоры с Портой, спросил прощения и обещался уплатить все расходы экспедиции, наряженной противу него.

Порта не могла быть слишком взыскательна в деле столь обычном, каково было восстание далекого вассала. Осадное войско отступило, опала была снята с преступного паши; но не прошло и года, Абдаллах, видя, что война с греками поглощала все усилия дивана, стал опять выходить из повиновения. Он отправил в столицу годичную подать с пашалыка и подослал разбойников, бывших в его службе, которые напали на его же людей, отряженных с казной, умертвили их и возвратили паше его мешки с золотом. Абдаллах, будто ни в чем не участвовал, стал жаловаться на дамасского пашу, уверяя, что разбойники, ограбившие казну, были из его областей; но обман обнаружился, и Порта нарядила вторичную экспедицию противу Акки.

Дервиш-паша дамасский с шестью другими пашами и 50 тыс. войска вторично обложил неприступное гнездо Абдаллаха. Бунтовщик сносился в это время с греческими корсарами, посылал полмиллиона пиастров в Грецию, чтобы ему доставили оттуда солдат и военные снаряды, и уже не боялся появления султанского флота, напуганного греческими брандерами. Осада бесполезно длилась. Порта всего более опасалась, чтобы вероломный паша не сдал своей крепости грекам.

В столь критических обстоятельствах Мухаммед Али египетский предложил свое посредничество. Утвердивши свое владычество в Египте, извлекши из недр этой богатой страны неведомые дотоле элементы могущества и колоссальных предприятий, Мухаммед Али, по следам предшественника своего Али-бека, устремлял уже в это время жадный взор на Сирию и ждал только случая, чтобы наложить руку на эту легкую добычу, истомленную междоусобиями пашей. Он испрашивал сперва у Порты Дамасский пашалык, ручаясь в усмирении аккского паши и всех буйных похитителей, которые попеременно проявлялись в Сирии. Но Порта, которая нехотя признала Мухаммеда Али пашой египетским, предпочитала иметь дело с мелочными похитителями, чем с вассалом, которого звезда уже грозным метеором сияла над Нилом.


Мухаммед Али.


Когда домогательства его были отвергнуты, Мухаммед Али ограничился ходатайством в пользу опального соседа. Ему хорошо был известен непостоянный нрав Абдаллаха. Для своих дальнейших помыслов он не мог желать в Сирии лучшего властелина. В это время эмир ливанский, подпавший опале вместе с Абдаллахом, бежал в Египет[173]. Он был ласково принят Мухаммедом Али, который умел ценить его способности, его влияние на горах и предвидел, что со временем эмир мог своим умом, как Абдаллах своим безумием, содействовать к исполнению видов его на Сирию.

И паша аккский, и эмир ливанский были помилованы Портой по ходатайству Мухаммеда Али, и тем кончилась вторичная бесполезная экспедиция противу Акки. Мухаммед Али, прикрывая свои замыслы личиной усердия к Порте и благорасположения к соседу, предложил даже свою казну аккскому паше для уплаты сумм, истребованных Портой. Заносчивый и беспечный нрав Абдаллаха ручался в том, что он не возвратит этого займа, а паша египетский того только и желал, чтобы заблаговременно улучить себе законный предлог вмешательства в дела Сирии. Эмир возвратился из Египта с чувствами преданности к Мухаммеду Али, с удивлением его гению и с высоким понятием о его могуществе. Может статься, тогда уже был заключен между ними заговор, который еще десять лет созревал, благоприятствуемый обстоятельствами.

В политическую систему эмира входило правило — после каждого кризиса наносить новый удар своим врагам, чтобы сосредоточивать постепенно власть в своих руках, а по законам деспотической его централизации врагами его были все те, кто имел влияние на горах. Мы видели, как он изменой погубил при помощи Джумблатов оказавшего ему большие услуги Джурджоса Беза. Теперь наступала очередь шейха Бешира Джумблата, которому, можно сказать, эмир был всем обязан.

Уже давно предшественники эмира успели раздвоить друзов на партии езбекиев и джумблатов, чтобы при взаимной их борьбе удобнее обуздывать и тех, и других. В союзе с шейхом Беширом, главой джумблатов, эмир погубил Абу Накидов и Амадов из партии езбекиев; затем подал он руку его врагам для беспощадной кары могучего шейха. Предлогом разрыва послужило то, что по бегстве эмира в Египет шейх Бешир, желая по патриотическому своему чувству охранить горы от непосредственного вмешательства пашей и их армии и предупредить ссоры и междоусобия искателей княжества, поддержал всем своим влиянием одного из родственников эмира Бешира, по имени Аббаса, и исходатайствовал ему инвеституру, отдавши в заложники туркам собственного сына. По возвращении эмира все охотно ему покорились. Шейх был вправе ожидать признательности от старого своего союзника за то, что его влиянием мир не был нарушен в горах; но это влияние, которым так легко был поставлен новый правитель в его отсутствие, не могло быть приятно эмиру Беширу. Он наложил на шейха огромную пеню (1500 мешков), а затем стал оскорблять его самолюбие, окруживши себя езбекиями. Шейх, подозревая черные замыслы озлобленного эмира, удалился в Аккар к своим союзникам — мусульманам. Его партия, обширные его уделы, христианское народонаселение, искони привязанное к его дому, подняли знамя бунта и призвали его среди себя для низложения неблагодарного эмира.

Эмир со своей стороны вооружил езбекиев, зазвал в горы войско Абдаллаха, разбил Джумблатов и обратил в груду развалин древний великолепный их замок в Мухтаре. Шейх Башир бежал в Хауран к единоплеменным друзам. На пути настигли его люди дамасского паши и обманом завлекли его в Дамаск. Оттуда он был отправлен в Акку к Абдаллаху, который, сжалясь над ним, хотел примирить его с эмиром. Но по ходатайству эмира Мухаммед Али египетский настоятельно требовал его казни. Шейха удушили в тюрьме. Дети его были сосланы; обширные уделы Джумблатов были пожалованы сыновьям эмира, и их имущество конфисковано. Семейство эмиров Арслан, приверженцев Джумблатовых, разделило их участь. Мать эмиров, которая своим умом приобрела в горах влияние, несовместное с общественными правами женщины в Азии, была изрублена палачами эмира Бешира; ее дети бежали и двадцать лет скитались в изгнании.

В наше время все эти изгнанники — Арсланы, Джумблаты, Амады Абу Накиды возвратились на Ливан тотчас по падении эмира Бешира, чтобы отомстить его преемнику и всему роду Шихабов за претерпенные ими гонения и взволновать весь край войной, которая издалека показалась Европе заговором друзов с мусульманами противу религии христиан или спором между христианами и друзами за политический перевес на Ливане.

В опалу Джумблатов и Арсланов эмир успел также ослепить кое-кого из своих родственников и отрезать им языки, по старому семейному обычаю Шихабова дома, когда в родне являлись люди со способностями и с честолюбием. После этого кризиса он уже беспрекословно царствовал на Ливане, пресмыкался перед капризами пашей, но уже не опасался ни восстания народного, ни соперников.

Тараблюсский пашалык был отнят у Абдаллаха после дерзкого его покушения на Дамаск. Подобно Акке, Тараблюсская крепость переходила в это время из рук одного похитителя к другому, а вместе с ней и вся область. После Мустафы Бербера она досталась Али-бею аккарскому, клеврету Абдаллаха. По представлению Дервиш-паши дамасского этот новый похититель был осыпан ласками и милостями дивана, пожалован в паши в Малую Азию и тогда только уступил наместнику Порты свои владения. Искони паши Дамаска и Тараблюса не платили подати султану, а были только обложены повинностью: первый — проводить караван в Мекку, второй — выставлять провизию на пути (джирде) к возврату поклонников. Акка со времени Дахира была в постоянном бунте, можно сказать.

Таким образом, весь этот край от самого его завоевания Селимом в цветущие времена империи и до наших дней, когда завоевание это было возобновлено среди расслабления Турции и среди самых критических обстоятельств, вся эта прелестная область, столь щедро одаренная природой, со своим просторным берегом, со своим местоположением, столь выгодным для торговли, со своим бодрым народонаселением, со своей древней промышленностью, никогда не доставляла султанам ни доходов, ни войск, а была им более в тягость по своим беспрерывным волнениям, по порочному устройству управления.

Абдаллах скучал в покое. Боясь заводить новые ссоры с другими пашами, он воспользовался правом, предоставленным каждому паше, вести войну противу вверенных ему народонаселений. Набулусцы владели в своих горах крепким замком Саннур, который устоял перед Джаззаром, когда он казнил горцев, и был тщетно осажден Сулейман-пашой. Абдаллах послал туда более 20 тыс. своего войска, обложил Саннур со всех сторон и голодом принудил гарнизон сдаться[174]. Этот подвиг он воспел арабскими стихами и поставил себя наряду с величайшими полководцами древних и новых веков.

В это время Мухаммед Али устраивал свои регулярные войска. Абдаллах, который почитал себя ничем не хуже гениального своего соседа, задумал также образовать регулярное войско. Мода марша под барабан распространялась тогда на Востоке и привлекала в классическую страну приключений офицеров, отставленных от службы в западных государствах или бежавших за политические грехи после революционной лихорадки, пробежавшей Пиренейский и Апеннинский полуостровы в 20-х годах. Один из них, офицер сардинской службы г. Бозио, совершивший под знаменами Наполеона русский поход, был в это время заброшен судьбой в Акку. Паша принял его в свою службу в качестве врача (в те времена шляпа на голове служила медицинским дипломом на Востоке) и, узнавши о его походах и похождениях, предложил ему сформировать из его мамлюков регулярный батальон.

В Египте и в Константинополе реформа военной системы упорно совершалась двумя преобразователями, которым было предоставлено придать новый вид политическому зданию Востока. В Акке она была забавой избалованного паши, который со своего дивана следил с улыбкой эволюции мамлюков, так точно как в своем гареме пляски невольниц. Впрочем, так как г. Бозио сверх военных своих талантов был и медиком паши, то ему посчастливилось шампанским излечить от мусульманского ханжества и от припадков фанатизма пашу, который в первые годы своего владычества отказывался даже от трубки и проводил дни и ночи с дервишами.

В то время когда Абдаллах упивался шампанским и глазел на разводы, повелитель правоверных истощал свои усилия в войне с Россией[175]. Северные орлы из Европы и из Азии грозно налетали на столицу, но ни Сирия, ни Египет не слушали призыва султанского к защите изнемогавшего ислама. Египетский паша находил предлог бездействия в Морейской экспедиции, предпринятой по повелению Порты, и в потере своего флота, который был сожжен в Наварине за упрямство турецкого адмирала. Паши сирийские извинялись только необходимостью содержать в повиновении буйные племена этого края, и Порта должна была довольствоваться суетными уверениями их в преданности.

По заключении Адрианопольского мира султан Махмуд направил всю свою деятельность к довершению преобразований своих постепенным введением законной власти в провинциях, обузданием буйных вассалов одного за другим. Уже можно было предвидеть, что он не замедлил бы заменить полномочных пашей старого времени, каковы были владетели Египта и Акки, пашами, облеченными ограниченной властью губернаторов. Беспутство нерегулярных войск указало прежде всего на необходимость изменения пагубной военной системы империи; а как только успех упрочил власть султана в столице и в правительстве и доставил ему собственные послушные элементы деятельности, эти элементы должны были послужить к завоеванию не новых, не далеких стран, но собственной империи, расхищенной пашами.

В этом отношении Махмуд вполне заслуживает принятого им громкого прозвища Гази, победоносца. И, без сомнения, одержанные им победы над фанатизмом своего народа и над буйством этих тиранов, которые именем его терзали народонаселение областей, обращая в пустыню края, благословенные природой, и истощая в своих бунтах и в своих оргиях жизненные силы империи, были и прочнее, и благороднее завоеваний, столь быстро совершенных его предками и несоразмерных с основной силой государства, беспутно раскинутого ими по трем частям света. Сама судьба указывала султану прямое поприще его деятельности и высокое его предназначение; он был постоянно несчастен в борьбе с внешними врагами и с народами подвластными, которым внутреннее развитие открывало новую эру самобытности; но при неудачах его усилий против греков и сербов, при тяжком мире Бухарестском, когда Россия уже в борьбе с целой Европой могла еще торжественно подписывать мир с султаном; под громом наваринским, под вторжением русских войск в самое сердце империи Махмуд не переставал торжествовать над вассалами и над буйством своего народа, постоянно стремясь к великому подвигу единовластия.

Абдаллах-паша, причудливо подражая своему султану в формировании регулярного войска, нисколько не постигал важности вводимых султаном коренных преобразований правительственной системы и не предчувствовал ожидавшей его и всех его сверстников судьбы. Но паша египетский не мог спокойным оком глядеть на развивавшуюся постепенно систему Махмуда. Победитель мамлюков, англичан и ваххабитов, завоеватель Сеннара, Кордофана, Нубии и Дарфура мог ли свыкнуться с мыслью о том, чтобы сойти с высокого звания владетельного полномочного князя в разряд простого султанского наместника, когда наступит и его очередь по уничижении одного за другим всех могучих вассалов империи? Султан, неизменно следуя великой своей мысли, еще не касался египетского паши. Правда, в старину были поведены неудачные попытки против него; но в это время Мухаммед Али был в великой милости, его ласкали на основании коренного закона восточной политики: «ласкай врага, пока настанет время его погубить». В награду за Морейскую экспедицию Мухаммеду Али была пожалована Кандия [Крит]. Сын его Ибрахим со времени истребления ваххабитов был пашой Джидды на Красном море и покровителем заветных городов Мекки и Медины. Но Кандия и Аравия были более почетным бременем, чем владением прибыльным. Мы уже упоминали о видах Мухаммеда Али на Сирию. Наступила пора или привести в исполнение давно замышленные планы, от которых зависело будущее величие владетеля Египта и упрочение приобретенных им преимуществ, или ждать, чтобы уровень, наводимый султаном на всю империю, коснулся Египта с сирийской границы.

Обстоятельства были благоприятны. В Дамаске господствовала анархия[176]; новый паша дамасский Селим, при самом своем вступлении в должность, приказал сделать опись лавкам и фабрикам, чтобы обложить город легкой податью. Рабочий класс взбунтовался. Паша имел при себе до 2 тыс. войска; вместо того чтобы выступить в поле, созвать войска с округов и привести чернь в повиновение, он заперся в цитадели, не рассчитавши, что там не было жизненных припасов. Чернь сожгла дворец и осадила пашу. Почетные жители Дамаска, боясь всенародной опалы или анархии, присоединились к черни и направили ее действия. Они писали к Абдаллаху, прося у него советов. Аккский паша, всегда готовый раздувать кругом себя пламя бунта, лаконически им отвечал, что всего прежде надо было отделаться от своего паши. Селим хотел вступить в переговоры; его не слушали. После шестинедельного заключения в цитадели он сделал позднюю вылазку. Остервеневшая чернь растерзала его и всю его свиту и его семейство и разнесла по всем кварталам части его тела.

В таком-то состоянии был тогда Дамасский пашалык. Набулусские горцы не могли простить Абдаллаху разрушение их крепости Саннура. Эмир ливанский был утомлен причудами Абдаллаха, а от египетского паши ждал покровительства. Шейхи палестинские были всегда готовы к восстанию на чей бы то ни было призыв. В Халебе партия янычар, подавленная Джелаль эд-Дин-пашой, дышала мщением. Христиане во всей Сирии, от Иерусалима до Халеба, были истомлены от гонений, от поборов, от обид, нанесенных всем исповеданиям по поводу греческой войны, а веротерпимость, поведенная Махмудом после Адрианопольского мира, еще не успела проникнуть в эту далекую анархическую область.

Мухаммед Али внимательно наблюдал постепенное разрушение законной власти в Сирии, но честолюбивые его замыслы были обширнее и основательнее дерзновенных предприятий пашей, которые так часто поднимали в Турции знамя бунта. В борьбе, которая казалась ему необходимым условием политического его существования, он не полагался на одни свои материальные силы, пекся о мнении народном и предостерегал себя от укоризны ислама в бунте противу гражданского и духовного своего повелителя. Ему был необходим законный предлог к ссоре, а с таким соседом, каков был Абдаллах, найти предлог было нетрудно.

С того времени, как правительственный и военный деспотизм Мухаммеда Али заменил в Египте анархический деспотизм мамлюков систематическим понуждением феллахов к земледелию и к военной службе, многие семейства поселян стали бежать в Сирию от работ и рекрутства. Мухаммед Али обратился к Абдаллах-паше с требованием о выдаче беглецов и об уплате суммы, заимствованной для утишения гнева султанского после двоекратного его бунта. Абдаллах надменно отказал законным требованиям Мухаммеда Али, а относительно выдачи переселенцев египетских он ссылался на свободу, предоставленную мусульманам, переходить из одной области в другую. Он предлагал Мухаммеду Али подвергнуть всякое притязание суду общего их государя. Мухаммед Али знал, что Абдаллах тогда только повиновался султану, когда это было согласно с его видами и прихотями; однако же он жаловался в Константинополь. Ему отвечали, что «феллахи арабские — подданные султана, не рабы пашей и вольны переселяться с места на место». Правило это неоспоримо, но согласно ли оно с основным постановлением, в силу которого каждая область обложена, так сказать, гуртом постоянной суммой налога, а не по изменяющейся пропорции своих производительных сил?

Среди этих переговоров Мухаммед Али с необыкновенной деятельностью готовил сухопутную и морскую экспедиции в Сирию. В народе носился слух, будто это было с ведома и согласия Порты. В исходе октября 1831 г.[177] 9 тыс. отлично формированной регулярной кавалерии, две батареи полевой артиллерии и тысяча бедуинов перешли Суэцкую пустыню. Эта экспедиция была под начальством Кючук Ибрахим-паши, племянника Мухаммеда Али. Флот из 7 фрегатов и 33 других военных судов и транспортов с 7 тыс. десантного войска и с осадной артиллерией поплыл к сирийскому берегу. На нем был Ибрахим-паша, главнокомандующий армией; штаб составляли офицеры, испытанные в походах Аравийском и Морейском.

Палестина приняла египтян как избавителей. Газа и Яффа охотно открыли им свои ворота, гарнизоны аккского паши разбежались или вступили в службу египетскую. Сухопутная экспедиция без всякого сопротивления прошла все пространство до Хайфы, города, лежащего у подошвы Кармеля насупротив Акки, от которой он отделен только шириной небольшого залива. Там сухопутная экспедиция сошлась с флотом и приняла десантное войско. К тому же пункту были направлены транспорты из Египта с провиантом и снарядами для осады, ибо, как это хорошо предвидел Мухаммед Али, все сопротивление Абдаллаха должно было сосредоточиться в Акке. Ибрахим-паша еще в Яффе высадился на берег и принял на пути в Хайфу уверение горских племен Иудеи и Набулуса в их повиновении и в готовности служить под его знаменами. В половине ноября осадное войско подступило к Акке, и через несколько дней флот, при благоприятном ветре, открыт огонь по городу.


Египтяне у стен Акки. Рисунок Д. Робертса, 1839.


Абдаллах-паша решился на самую упорную защиту. Неудача французов под Аккой внушала ему бодрость. Кроме того, уже более 30 лет и Джаззар, и Сулейман, и сам он не переставали укреплять Акку новыми бастионами, огромной артиллерией (до 400 орудий), казематами, рвом и цитаделью и строить в ней водоемы, магазины и казармы. В руках пашей крепость эта служила залогом повиновения областей, вынужденного благорасположения Порты, ненаказанности бунта. Гарнизон составляли 3 тыс. отборных албанцев, делиев, мамлюков и курдов — телохранителей паши. Что касается до регулярного войска, оно было забавой только для Абдаллаха, и в этих обстоятельствах он уже отказывался от всякой забавы.

Первоначальные ошибки египтян при самом открытии осадных работ, неопытность войска в новом для него деле осады, зимние проливные дожди и удалые вылазки албанцев длили эту осаду более, чем того ждал Ибрахим. Он звал к себе эмира ливанского в лагерь и хотел воспользоваться чувствами, обнаруженными в племенах сирийских, чтобы быстрее распространить свое владычество на весь край и принять меры предосторожности, прежде чем поспеет помощь от турецкого правительства к осажденной крепости.

 

[61Papa]

При самом появлении египтян в Сирии Абдаллах прибегнул к Порте с просьбой о пособии. Эмир Бешир, который с высоты своих гор наблюдал за происшествиями, чтобы приноровить к ним и свои действия, знал об отправлении Абдаллахом гонца в столицу. Когда он получил приглашение Ибрахима, он мешкал ответом в ожидании известий из Стамбула. Гонец был захвачен подставленными эмиром людьми близ Бейрута на возвратном пути в Акку; депеши прочитаны. Порта ничего не отвечала на просьбы Абдаллаха, его поверенный в столице писал даже, что по неблагорасположению к нему дивана нельзя было ожидать скорой помощи. Это известие заставило эмира принять сторону египтян; а уже Ибрахим в грозном письме клялся головой своего отца разорить все его княжество, если он не явится в лагерь без дальнейших замедлений. Поддерживая угрозы действием, Ибрахим отрядил войска в прибрежные города Сур, Сайду, Бейрут и Тараблюс. Все охотно покорялось полководцу, которого решительные действия, бодрое войско, дисциплина, быстрые движения, ласковые и правосудные речи к жителям наполнили славой о нем всю Сирию. Подмоги всякого рода доставлялись в лагерь из Египта. Молодой внук Мухаммеда Али Аббас-паша поспел с сильным отрядом регулярной конницы и бедуинов, этих казачьих ополчений Востока. Покорение горских племен Палестины представило Ибрахиму удобный случай для занятия гарнизоном Иерусалима. Монастыри иерусалимские, привыкшие к систематическому ежегодному грабительству от пашей дамасских, судей и всех эфендиев иерусалимских, боялись, что египтяне предадут город грабежу и осквернят святыни. Каким восторгом были они объяты, когда при самом вступлении египетского гарнизона в город был обнародован следующий приказ Ибрахима на имя муллы (главного судьи), шейха Омаровой мечети, муфтия, наиба и всех властей:

«В Иерусалиме есть храмы, монастыри и поклонения, к коим приходят все христианские и еврейские народы разных исповеданий из стран самых далеких. Сии поклонники бывали доселе обременяемы огромными налогами в исполнении обетов и обязанностей их веры. Желая искоренить подобное злоупотребление, повелеваем всем муселимам Сайдского эйалета[178] и санджаков Иерусалимского и Набулусского уничтожить подобные налоги на всех путях без изъятия. В монастырях и церквах иерусалимских пребывают монахи и молельщики для чтения Евангелия и для духовных обрядов своих исповеданий. Правосудие требует, чтобы они были освобождены от всех налогов, которыми произвольно их облагали местные власти. А посему повелеваем, чтобы все налоги, взимаемые с монастырей и храмов всех христианских народов, пребывающих в Иерусалиме, как-то: греков, франков, армян, коптов и других, равно и налоги старые и новые, платимые народом еврейским, были навсегда уничтожены. Под каким бы предлогом или названием ни существовали эти налоги, подарка ли обычного и добровольного, или в казну пашей, или в пользу кадиев, муселимов, дивана и т. п., все они строго воспрещаются. Каффар, требуемый от христиан при входе их в Камаму (храм Гроба Господня) или при отправлении их в Шария (в Иордан), равномерно уничтожается. Как только будет прочитан нами сей буюрульды (приказ), вы должны поспешить его исполнением от слова до слова и немедленно прекратить все выше поименованные взыскания или другие, основанные на обычае, и всякое требование с монастырей и храмов иерусалимских, принадлежащих разным народам[179] христианским и еврейским, равно и каффары, яко противные закону. По объявлении сего, кто востребует с вышепомянутых храмов, монастырей и поклонников малейшей дани, будет строго наказан; для выполнения чего выдан нами сей буюрульды из дивана (совета) нашей главной квартиры».


Греческий проскинитарий. 1749.


Подобные речи в устах мусульманского паши, в устах смелого завоевателя, который едва занял Сирию и уже помышлял об искоренении вековых злоупотреблений, составляли новую эру для христиан на Востоке. И в самом деле была пора избавить христианство от постыдных налогов и уничтожений, которыми паши, горские шейхи, судьи мусульманские и даже иерусалимская правоверная чернь по своему произволу и без ведома правительства угнетали духовенство иерусалимское.

Мы уже упоминали, что обычный ежегодный взнос дамасскому паше от греческого монастыря состоял в 1 тыс. мешков[180]; сверх того на свиту паши, и на подарки, и на провизии, когда паша сам приезжал в Иерусалим, расходовалось еще до 500 мешков. Мулле иерусалимскому в его приезд вносили около 200 мешков, и редкий мулла не находил случая в обыкновенный годичный срок своего пребывания в Иерусалиме забрать еще столько или вдвое. Столько же обходились и его катибы (секретари) и члены мехкеме, столько же и муселим иерусалимский со своей свитой. Около 500 мешков в год было необходимо дарить разным мусульманским семействам для того только, чтобы они не преследовали православного монастыря. К этим постоянным, почти законным взносам, ибо долгое злоупотребление имело силу закона, можно отнести и сумму каффаров, которая круглым числом доходила до 500 пиастров с каждого поклонника. Оставалась еще важная и самая разорительная статья — джереме, или пени, произвольно налагаемые пашами, муллами, муселимами в собственную их пользу при всяком удобном случае: подрались ли два поклонника и произошла от этого суматоха между двумя исповеданиями, передвинули ли черепицу в монастырском здании, чтобы исправить кровлю от течи, починили ли окно, разбитое ветром, — требовалось от монастыря тысяч 10, 50 или 100 пиастров на том основании, что починка храмов в Османской империи подлежала ведомству и одобрению местных судилищ.

Иногда и без всякого повода, а разве под предлогом, будто паша подозревал греческое духовенство в тайном сношении с морейскими греками, или по случаю известия о сожжении турецкого флота идриотами, или о гонениях на христиан в столице паша требовал 500 или 1 тыс. мешков и давал епископам святогробским несколько дней или несколько часов сроку, чтобы представить сумму или — быть повешенными. В таких-то обстоятельствах не удивительно, что греческий монастырь обратил в слитки около 2 тыс. пудов своего серебра и до 40 пудов золота, в том числе лампы и сосуды, подаренные еще греческими императорами, и вошел сверх того в долги на 30 тыс. мешков. В эпоху египетского нашествия бедствия его доходили до крайности. Монастырь предлагал по 25 и 30 процентов в год, но уже никто денег не давал. Заимодавцы — мусульмане, армяне и евреи — требовали, чтобы здания монастырские и даже св. поклонения были распроданы на уплату долгов.

В эти годины тяжких испытаний, когда архиереи и все духовенство иерусалимское терпели поругание, одевались в лохмотья и питались круглый год хлебом и маслинами, дабы только не погасли фимиам и лампада в заветных поклонениях, дабы только святыня, вверенная их страже, не перешла в руки иноплеменных, нельзя не благоговеть перед святой доблестью, которая почерпалась избранными старцами в неиссякаемом источнике вдохновений, у колыбели нашей веры и которую можно сравнить лишь с подвигами мучеников первых веков христианства.

Ибрахим-паша сдержал свое слово: буюрульды его был не мертвой буквой, как бывали для сирийских племен повеления Порты, но торжественным и искренним обетом веротерпимости, которому он пребыл верен во все время египетского правления в Сирии. Не только судебные и исполнительные власти в Иерусалиме покорились беспрекословно твердой его воле, но самые шейхи Иудейских гор, не обузданные дотоле никакой властью и для которых поклонники Святой земли составляли огромную статью дохода, были принуждены оказывать им безвозмездное покровительство, отвечая своей головой за их безопасность и неприкосновенность. Ибрахим-паша объявил впоследствии для обуздания хищных арабов, что будет отрублена та рука, которая возьмет деньги с поклонников в горах Иудейских. Арабы, придерживаясь буквального смысла приказа, стали понуждать поклонников бросать деньги наземь и по удалении их забирали уже не с них, а с земли. Ибрахим, извещенный об этом, не замедлил растолковать арабам свою волю в прямом ее смысле, отрубил две-три руки, и уже никто не посмел нарушить его закона.

Ущелье Иудейских гор на пути из Яффы в Иерусалим искони занято племенем шейхов Абу Гош, которые под благовидным предлогом стеречь эти опасные местности от разбойников сами грабили поклонников, взыскивая с них каффары и подарки. Ибрахим-паша назначил жалованье шейху взамен этого дохода, и с того времени Абу Гош стал уже не грозой, но покровителем поклонников. Эти благоразумные меры открыли путь поклонникам в Палестину, и уже во второй и в третий год египетского правления число греков и армян, отправлявшихся со всех турецких областей в Иерусалим, простиралось до 10 тыс. человек. Ими обогащались Яффа и горские жители, служившие погонщиками, и жители Иерусалима, где поклонники проводили зиму, и монастыри. Со временем самое народонаселение Палестины убедилось в том, что выгоднее привлекать великое число благочестивых гостей терпимостью и безопасностью, чем грабить полсотню несчастных, которые в прежние годы решались совершать столь опасный путь.


Ущелье Абу Гош. Гравюра XIX в.


Во всех отношениях веротерпимость Ибрахима была основана на верном политическом расчете: с одной стороны, приказ, данный им из лагеря под Аккой, был как бы заблаговременной лаской и ценой привязанности к нему многочисленного христианского народонаселения Ливанских гор, в котором он надеялся обрести верную подпору для честолюбивых своих видов; с другой — опыт научил Ибрахима в Египте и в Аравии, что первым условием подчиненности мусульман законной власти и успеха преобразований правительственной и военной системы было укрощение религиозного фанатизма, на котором паши турецкие, каков был Абдаллах, так ошибочно пытались основать свое влияние.

Беспристрастное сравнение эпохи египетского владычества с прежними правительствами Сирии и даже с эпохой водворения султанской власти в 1840 г. служит к подкреплению этой истины, в которой и доселе еще не убедились наместники Порты. В сем отношении веротерпимость Ибрахима была едва ли не важнейшей и прочнейшей мерой гражданских его преобразований и основой его влияния на мусульманские племена Сирии.

Религиозное чувство искони служит пружиной правительственной власти на Востоке. В Сирии, в этой классической почве откровения, догмата, ереси и фанатизма, запечатлевших в ней свои неизгладимые бразды и свои предания, без сомнения более чем где-либо правительственная власть обязана вникать в смысл религиозного направления и им руководствоваться. Под правительством мусульманским несравненное большинство мусульманского народонаселения служит достаточной порукой политического его перевеса, а мечтанья Запада о восстановлении в Палестине царства Иудейского, вопреки грозным пророчествам, или самостоятельного царства христианского, вопреки элементам края и вопреки кровавому двухвековому опыту крестоносцев, обнаруживают только совершенное неведение статистики этого края, о котором уже пятнадцать лет столько пишут и говорят.

Ибрахим-паша, со здравым смыслом восточного человека, легко постиг, что от христиан сирийских правительство может только ожидать сочувствия и содействия на обуздание племен мусульманских, которые в оргиях своего фанатизма почерпали сугубую дерзость на борьбу с законной властью. Опыт вполне оправдал расчет Ибрахима.

Возвратимся к осажденной Акке. Наше отступление извинительно тем, что осада безуспешно длилась всю зиму. Абдаллах отвечал на все предложения о сдаче, даже и по открытии пролома, что он в последней крайности был намерен взорвать крепость, но не сдать ее. Между тем эмир ливанский явился в лагерь и был удержан в залог содействия горцев, которых отряд под начальством сына его эмира Халиля присоединился к войску египетскому. Мухаммед Али отправлял в лагерь гонца за гонцом с повелениями сыну взять крепость во что бы то ни стало, ибо с ключами Акки в руках он мог предписать свой закон дивану константинопольскому. Диван, со своей стороны, верный старинному правилу турецкой политики: «губить одного врага другим», не без тайного удовольствия глядел сперва на схватку паши египетского с Абдаллахом. Он мог рассчитывать, что по взаимном их истощении они оба или по крайней мере один из них склонит надменную выю под закон Стамбула.

Но этот расчет был обманчив. Когда дошло известие в столицу об упорной осаде Акки, о сочувствии, обнаруженном сирийскими племенами к Ибрахиму, о правительственных мерах, которыми этот полководец проявлялся уже не залетным гостем, но завоевателем, пекущимся о прочности своего подвига, Порта призадумалась. Не изменяя флегматическим своим приемам, она стала выказывать только удивление и неудовольствие. Был наряжен комиссаром к Мухаммеду Али Насиф-эфенди с увещаниями прекратить эти «непристойные действия» (обыкновенная фраза канцелярского слога турок), а обратиться к Порте со своими жалобами на соседа. Порта обязывалась приказать Абдаллаху, чтобы он вперед не вмешивался в дела Египта, а муфтий именем религии увещевал Мухаммеда Али оставить Сирию в покое для безопасного шествия каравана в Мекку.

Мухаммед Али, чтобы отложить объяснения с комиссаром Порты, продерживал его целый месяц в карантине, ожидая с часу на час известия о взятии Акки, а между тем подсылал в Сирию по почте на верблюдах целые батальоны взамен ущерба, причиняемого в войске холерой; усиливал свою сирийскую армию до 40 тыс. и на депеши Порты и муфтия отвечал всеподданнической просьбой об уступке ему Аккского и Дамасского пашалыков, исчисляя оказанные им услуги усмирением Египта, истреблением ваххабитов, устройством дел мусульманских святынь в Аравии, Морейским походом и своевременным взносом подати, при всех пожертвованиях своего патриотизма.

Тогда только Порта решилась действовать; обычные ее замедления будто умышленно давали время Ибрахиму овладеть Аккой. Новоназначенный в Халеб Мехмет-паша был облечен званием сераскира (воеводы) аравийского с повелением собирать войска, а пашам и муселимам Кайсери, Коньи, Марата, Сиваса и других малоазийских областей было приказано поспешить под его знамена со своими ополчениями. Регулярного войска в этой экспедиции вовсе не было; Порта надеялась обыкновенными скопищами бродяг старой военной системы рассеять Ибрахимовы полки. В половину луны реджеба (в начале декабря)[181], в пору отхода меккского каравана из Константинополя, правоверные поклонники пустились в путь в уверенности, что дорога будет им расчищена султанским войском[182]. Были назначены паши в Дамаск и Тараблюс для принятия мер, присвоенных этим должностям относительно шествия и возвратного пути каравана. Но правоверным поклонникам не было суждено в сем году исполнить свой набожный обет. Дамаск служит сходным местом, где устраиваются все приготовления для перехода каравана через Сирийскую и Аравийскую пустыни. Преемник Селима Али-паша был принят в Дамаске с видом пасмурной покорности. Его приняли потому, что он вступал туда без войска, с малочисленной свитой. Порта откладывала кару, которой было осуждено преступное народонаселение, а жители со своей стороны видели в паше заложника для ненаказанности бунта. При таком взаимном расположении наместника Порты и фанатического города, под впечатлением военных действий, которыми кипела Сирия, поклонники, напрасно прождав несколько недель, отправились обратно из города, поименованного преддверием Мекки.

Плохие малоазийские милиции стекались к Халебу и бесчинствами своими служили только к усугублению неудовольствия в народонаселении, которое ожидало Ибрахима как избавителя. Тараблюс был уже занят египетским гарнизоном под управлением того самого Мустафы Бербера, который за несколько лет пред тем был изгнан Абдаллахом, но возвратился теперь в Сирию с египтянами и усердно служил Мухаммеду Али. Паша тараблюсский разбил египетский гарнизон и уже готовился занять город, когда из-под Акки с быстротой налетел сам Ибрахим и одним страхом своего имени заставил и отряд султанский, и пашу бросить артиллерию и обозы и бежать в Хаму, куда опускалась армия из Халеба.

Порта не теряла надежды склонить к покорности египетского вассала; переговоры длились, наступала весна, Акка отчаянно защищалась, и когда предлагали Абдаллаху сдаться на капитуляцию, он сам спускался в брешь и насмешливо объявлял парламентерам Ибрахимовым, что он благодаря Аллаху здоров, что крепость также здорова, хоть на ней оборвано наружное платье, что всего только пять месяцев длилась осада, а город снабжен провиантом, водой и снарядами на пять лет и что к истечению этого времени он готов вступить в переговоры о сдаче или о мире. Если вспомним, что Абдаллах, кроме опасностей осады, должен был остерегаться измены отчаянных сорванцов, которые составляли собственный его гарнизон, что он имел пред глазами пример Али-паши Янинского, которого голова была продана телохранителями, ограбившими его казну; что все народонаселение было на стороне Ибрахима и что от Порты он не ждал уже ни пособия, ни даже помилования, то надо сознаться, что храбрость не была чужда причудам этого человека.

В весну 1832 г. гнев Махмуда разбудил Порту от ее усыпления. Был призван в столицу Хусейн, бывший ага-паша, знаменитый истребитель янычар, фанатически преданный своему султану. Он уже несколько лет унывал в немилости по проискам своего соперника Хозрефа, любимца Махмудова, который управлял военным министерством с титлом сераскира. Махмуд обласкал своего старого и верного ага-пашу[183], украсил его новым титлом сердари-экрема, или фельдмаршала азийского, облек неограниченной властью и в красноречивом хатти шерифе, исчислив вины Мухаммеда Али и Ибрахима, при юридическом мнении всех высших законоучителей духовной иерархии, властью халифа налагал на них анафему за измену законному государю и жаловал вверенные им области, Египет, Джидду и Кандию, своему фельдмаршалу, с поручением завоевать эти области, а всего прежде очистить Сирию.

Это воззвание султана произвело некоторое действие в тех только местностях Сирии, которые уже несколько времени пребывали под египетским управлением. В Тараблюсе и на Ливане открылись заговоры, но были подавлены твердостью Ибрахима, который из-под Акки полетел в Дейр эль-Камар и поддержал власть эмира ссылкой его противников. Но ни в Халебе, ни в Дамаске слово султана не нашло отголоска в чувстве народном. Здесь открывается странное и печальное явление, которое столь характеристически должно продлиться до самого падения египетского владычества в Сирии: чем долее народонаселение пребывает под властью похитителя, тем усерднее и искреннее вздыхает оно по законном государе; между тем в областях малоазийских, под наместниками султана, оно простирает свои объятья к Египту и ждет оттуда избавителей.

Припишем ли это непостоянству человека, всегда недовольного своей судьбой, или неурядице турецкой в Анатолии и строгостям Ибрахима в Сирии, или, что вероятнее, тяжкому первоначальному труду и здесь, и там эпохи преобразований, спасительных по своим последствиям, неизбежных, когда преисполнилась мера злоупотреблений старой системы, но лишь усиленно приноровленных к местному элементу и всегда ненавистных азиату?

50-тысячный корпус, в том числе 30 тыс. регулярного войска и гвардии со 160 орудиями, спускался из Константинополя к Сирии и достигал с фельдмаршалом хребта Таврийского в мае. Флот выплывал из Дарданелл под начальством Халиль-паши, чтобы с моря поддерживать военные операции. 10 тыс. нерегулярного войска под начальством Осман-паши Халебского сосредоточивались у Хомса, в четырех переходах от Дамаска. Еще в апреле Ибрахим-паша занял отличную военную позицию Баальбека, где сходятся дороги от Тараблюса и Дамаска в Хомс, наблюдал за турецкой армией и прикрывал фланг главной квартиры осадного войска. По взятии этих предостерегательных мер он 16 мая[184] сделал третью попытку приступа к осажденной крепости. Абдаллах еще защищался, но действие подкопов и осадных батарей в продолжение семи месяцев обратило уже бастионы в груды развалин. Ибрахим с саблей в руках понуждал своих египтян идти в пролом, где албанцы засели среди камней и метко отстреливались. Египтяне отступили от убийственной ружейной стрельбы; гарнизон, ободренный, сделал еще вылазку Но Ибрахим бросился сам в огонь и стал беспощадно рубить своих солдат, опрокинутых за брешь, пока отчаянными усилиями повел их сам внутрь крепости. Почетные жители вышли просить пощады у победителя. Абдаллах, к которому Ибрахим-паша послал белый платок в знак безопасности, представился к нему в полночь, был принят ласково и на вопрос победителя, зачем бесполезным упорством проливать кровь мусульманскую, отвечал со вздохом: «А разве знал я, что мой отец султан меня покинул, тогда как твой светлейший отец не переставал подсылать к тебе войско?» Довольно странный упрек противу султана в устах паши, который дважды бунтовался!


Вторжение египтян в Акку. 1832.


На вопрос Ибрахима о его казне, которая принадлежала победителю, пленный паша отвечал, что все его сокровища были розданы гарнизону. Полагают, впрочем, что в Акке, хотя одну только ночь продолжался грабеж, египетское войско нашло много добычи[185]. Осада эта стоила жизни 4 тыс. египтян, а по взятии крепости еще более 2 тыс. погибло в ней от лихорадок, последствия осады.

Абдаллах-паша был отправлен в Египет морем. Мухаммеду Али едва не причинилась болезнь от радости при известии о взятии Акки. Он с почестями принял своего пленника, который показался тем малодушнее в несчастье, чем дерзновеннее был прежде за стенами крепости. Впоследствии он переехал в Константинополь, где и поныне в безвестности живет пенсией от султана.

Из Акки Ибрахим-паша поспешил в Дамаск. Он перешел Иордан между озером Хула и Галилейским морем чрез Джиср эль-Якуб — Яковов мост[186]. Здесь Иордан служит границей между пашалыками Акки и Дамаска: первый был совершенно покорен, второй ждал победителя. Али-паша дамасский потерял всякую надежду понудить жителей к обороне против бунтовщика, отлученного халифом, и вооружить во имя религии, как то ему было поведено, 30 тыс. войска из жителей священного града ислама.

Османское правительство уже два века так часто, так неразборчиво прибегало к этим воззваниям, так небережливо питало в народе фанатические порывы, что эта пружина, на которой было некогда воздвигнуто величие Османова племени, хотя и сохраняла еще свою могучую упругость, однако не повиновалась более тому направлению, какое придавала ей рука духовного и политического главы ислама. Али-паша приличия только ради выставил против египтян несколько легких отрядов, которые отступили при первом их появлении, и, между тем как сам он ретировался в Хомс, Ибрахим вступал в город и находил радушный прием в народонаселении, над коим висела гроза султанского гнева[187]. Ибрахим дрался с пашами, брал крепости, постановлял новые власти, но никому не позволял сомневаться в верноподданнической его преданности законному государю. Этот особенный вид бунта искони известен и возможен только на Востоке: паши бунтуются не против султана, которого духовные и политические права, яко наместника пророка, пребывают неприкосновенны, но против правительства, поставленного султаном; а так как противоположности часто бывают смежны исходно, то в этом отношении деспотизм восточный встречается с радикализмом Запада. В пятницу, в час торжественной молитвы мусульман, которая заключается воззванием имама в мечети за здравие и долголетие султана, имам подошел к Ибрахиму с вопросом, на чье имя произнести молитву. Ибрахим, оскорбленный тем, что могли подвергнуть сомнению его верность султану и как бы принять его за раскольника, приказал публично высечь имама по пятам. После столь торжественного акта своей верности султану Ибрахим поспешил разбить его армию в Хомсе и в Белене.

 

[61Papa]

Глава 6

Умышленная лень и расчеты Порты. — Основные причины расслабления Османской империи. — Прибытие сердари-экрема в Сирию. — Сражения под Хомсом и в Белене. — Бездействие флотов. — Поход египтян в Малую Азию. — Чувства народонаселений. — Вступничество России в дела Востока. — Расположение других держав. — Сражение под Коньей. — Прибытие русского флота и войска в Босфор. — Переговоры. — Притязания и промахи французского кабинета. — Кютахийский договор. — Чувство султана к мухаммеданам и период веротерпимости. — Ункяр-Искелесский трактат и основная его мысль

Когда с высот Тавра сердари-экрем спускался к сирийскому берегу, первая весть, полученная им на пути, была о взятии Акки. Можно было подумать, что турецкая лень среди событий критических дала египтянам овладеть крепостью, которая почиталась оплотом Сирии после троекратной ее осады Наполеоном и турецкими пашами при Джаззаре и при Абдаллахе. Но то была не лень, а расчет. Порта желала падения Акки. Наученная вековым опытом и верная своим преданиям, она предпочитала в борьбе с вассалами извилистые пути мерам прямым и решительным. Она помнила, что торжество Джаззара над французами за стенами Акки послужило лишь к продлитию на тридцать с лишком лет постоянного бунта аккских пашей. И нет сомнения в том, что Абдаллах принял бы сердари-экрема Хусейна точно так, как Джаззар принимал верховного везира Юсуфа Диа-пашу. Порта видела в Ибрахиме орудие для наказания Абдаллаха. Она лишь ошиблась в расчете средств этого орудия и в расчете последствий взятия им Акки. Падение прославленной крепости всего более послужило к упрочению власти Ибрахима над сирийскими племенами и в то же время вселило бодрость и воинственный дух в рекрутах, из которых была по большей части составлена египетская армия.

Так-то открывалась в 1832 г. новая восточная драма, которой развязка потревожила всю Европу в 1840 г. Державы, которые заблагорассудили принять деятельное участие в развязке, вправе ли винить турок за то, что они умышленно допустили взятие Акки? Мы заметили, что расчеты дивана были ошибочны; не менее того были они логическим последствием тех политических начал, на которых основана Османская империя.

Полномочие, которым облекались наместники султана в областях, вместо того чтобы послужить жизненным цементом для связи великолепных обломков, из которых сабля Мухаммеда, Селима и Сулеймана воздвигла этот колосс, послужило к упрочению не государственного единства, но какой-то хаотической конфедерации вооруженных деспотов. Эти наместники беспрекословно сознавали власть своего владыки как духовного главы империи, но тогда только подчинялись его правительству, когда это согласовалось с их выгодами или когда не имели средств вести с ним войну. После удачного преобразования военной системы Махмуд с упорством и с верой в свою звезду предпринял подвиг более трудный. Ему предстояло бороться уже не против предрассудков своего народа, не против буйства янычар, но против того политического начала, которое по необходимости четыре с лишком века служило основой султанской власти, против того полномочия, которым были облечены его наместники в областях.

Судьбы кочевого племени каспийских пастухов, которое среди тревоги нашествия миллионов монголов появляется в истории Востока избранным народом бога войны, поражают ум наблюдателя. Воинские его подвиги в ту пору, когда это малочисленное племя созидало свое политическое величие, достойны лучших страниц истории Древнего Рима. Но Рим умел обласкать покоренные народы, предоставя им свое гражданское право или льготы муниципальные, и в то же время перенимал от побежденных науку и религию и тем сроднялся с ними.

По потере своей политической самобытности покоренные народы последовательно привыкали видеть в Риме уже не бич мира, но центр политического их существования и источник гражданственности. Рим усыновлял покоренные племена и привязывал их к своим судьбам узами гражданства. Даже тогда, когда империя подпала военному деспотизму, области не отпадали сами собой. Ни бесчинства преторианцев, ни междоусобия императоров не послужили сигналом к бунтам. Империя рушилась не от восстания префектов или народов, но от натиска миллионов внешних врагов. Османские завоеватели, установивши непременным условием гражданского права веру в Мухаммеда, провели неприступную грань между победителями и побежденными. По взятии Константинополя поспешно заразились они всеми пороками политической дряхлости, но по гордости завоевателей отвергли и гражданский закон, и науку правления, чуждую их наследственному инстинкту. В первый период своего владычества в Константинополе султаны величались титлом кесарей римских, но вовсе не следовали стезе, проведенной кесарями в течение четырнадцати веков, и той системе, благодаря которой империя, ослабевшая в борьбе с внешними врагами, находила опору в сочувствиях подвластных народов.

Султаны и владетельное их племя остались гостями среди покоренных племен и их бичом, а по малочисленности собственного племени прибегли к удобному, но роковому феодальному устройству своего правительства, несмотря на то что в их племени и политическом устройстве их гражданского общества не было дворянства, первого элемента феодальной власти. Под наружным блеском правительственного деспотизма господствовала по всему пространству империи совершенная анархия, и право, как государственное, так и частное, другой опоры не могло иметь, кроме материальной силы. Удалой бродяга делался самовластным повелителем области, душил народ, но извлекал из него элементы могущества, которыми отстаивал свое право против султанов, именем коих узаконялось всякое похищение власти и все ее неистовства. Еще в ту пору, когда Западная Европа верила в слепое повиновение пашей и в их готовность быть удушенными, как только посылался им от султана фирман и снурок, султаны видели себя осужденными в самую блистательную эпоху турецкого могущества периодически возобновлять завоевание наследства, завещанного им предками.



Легко постигнуть смысл правительственной реформы, предпринятой Махмудом. Она усилила власть султанов. Но спасет ли она государство? Приверженцы Турции видят в ней спасительный перелом внутреннего недуга. Но эти последовательные политические кризисы, которыми сопровождается доселе она, более и более принимают характер смертельного недуга, от которого не спасет ни усиление власти султанской, ни торжество над янычарами и над пашами, ни льготы, жалуемые подвластным племенам, ни сочувствия внешнего мира.

Вряд ли размышления эти можно почесть неуместными пред открытием военных действий уже не между двумя вассалами, но между торжествующим вассалом и законным его повелителем.

Сердари-экрем поставил свою главную квартиру на лихорадочном берегу Искендерунского залива и ждал флота и транспортов с провиантом. После шестинедельного тщетного ожидания злокачественный климат этого берега заставил его перейти в Антакью (Антиохию). Отселе отрядил он дивизионного генерала Мехмет-пашу, который слыл знатоком европейской тактики, с 10 тыс. регулярного войска и 10 пушками в город Хаму и приказал ему принять начальство над пашами, расположенными передовым отрядом в Хомсе, и укрепиться в первом из этих городов.

В эту эпоху старая турецкая дисциплина, в силу которой главнокомандующий сек по пятам своих генералов, уже распалась, а новая дисциплина плохо еще водворялась. Мехмет-паша, исполненный самонадеянности, не послушался осторожных предписаний сердари-экрема и, ничего не проведав о движениях неприятеля, не подозревая, что Ибрахим уже выступал из Дамаска, спустился в Хомс со своим отрядом и располагался занять эту позицию, чтобы скорее пожать лавры победы над бунтовщиком.

Ибрахим между тем подвигался на север вдоль Оронта, этой реки, называемой у арабов эль-Ахи (Строптивой), по причине ее течения с юга на север, в противность всех рек Южной Азии, текущих с севера на юг. Сам Ибрахим шел на завоевание с юга на север, в противность обычному ходу завоевателей с севера на юг. В двух переходах от Дамаска, в эль-Кусейре, присоединилась к нему дивизия, которая во время осады стояла передовым постом в Тараблюсе и Баальбеке. 26 июня, за два часа до захождения солнца, египетское войско неожиданно в боевом порядке подступало к Хомсу. Турки отдыхали за городом от усталости с дороги, без палаток и без провианта, а паши на берегу Оронта закуривали свои кальяны.

Такова была первая встреча египетских войск с султанскими. С обеих сторон было до 10 тыс. регулярного войска и столько же иррегулярного. Турецкие полки недолго устояли противу натиска египетской пехоты, и сам Мехмет-паша отчаянной храбростью не мог искупить свою оплошность. К ночи дело было решено, а наутро Хомс занят Ибрахимом. Турки потеряли половину своей артиллерии, 2 тыс. убитыми и 3 тыс. пленными.

Эта легкая победа довершала впечатление, произведенное на сирийские племена взятием Акки, и обеспечивала Ибрахиму покорность края. Остатки турецкой дивизии в своем побеге более претерпели от своих нерегулярных сподвижников, чем от победителей. Низамы, именуемые в торжественном слоге Востока мансурие (победоносцами), были осмеяны и ограблены в этом общем побеге нерегулярными наездниками башибузуками. Они сбрасывали с себя мундиры и ранцы, которые навлекали на них поругания и обиды. Можно ли было ожидать более пагубных результатов от первого появления в Сирии этого любимого создания Махмуда, плода десятилетних упорных усилий, на котором основывались надежды грядущих судеб империи? Толпа бегущих заразила паническим страхом все отряды, расставленные на пути для обеспечения сообщений с главной квартирой. Поток грозил разломать и главную квартиру. Для удержания его фельдмаршал прискакал сам к мосту Джиср эль-Хадид[188] на Оронте и там своей рукой стал рубить бегущих. Он поспешил реформировать кое-как свою армию и подвинулся к Халебу, чтобы закрыть этот город от Ибрахима. Но вскоре убедился он во враждебном расположении жителей халебских.

Подобно Дамаску, Халеб славился в исламе своим буйством. Фанатическое его народонаселение разделяется на две партии — енчарие и эмирие[189], коих взаимная вражда служила единственной опорой правительственного влияния. Среди вековой повсеместной анархии Халеб постепенно принимал вид анархической республики. В ту пору обе партии — и потомки Мухаммеда, именуемые эмирами, и потомки янычар, учрежденных в эпоху завоеваний и никогда не служивших правительству, — были равно недовольны стамбульскими преобразованиями и упрекали своего султана в ереси.


Халеб.

Когда Ибрахим занял Дамаск, явилась к нему депутация от жителей халебских с просьбой освободить их город от пашей. Османский фельдмаршал, проведав о расположении города и опасаясь бунта, отказался от защиты Халеба и поспешил занять горные проходы Тавра, древние Врата Сирийские, чтобы прикрыть Малую Азию от вторжения египтян. Искендерунские лихорадки значительно обессилили его войско. Вслед за лихорадками показалась и холера. От повальных болезней турецкий солдат не унывает, но поражение под Хомсом лишало его той бодрости, без которой турецкое войско, в чалме ли оно или в ранцах, осуждено поражению.

Чтобы сохранить сообщение с морем, Хусейн-паша занял высоты Белена между Антиохийским озером и Искендерунским заливом. Между тем Ибрахим, подвигаясь к Халебу, находил везде радушный прием, постановлял новые власти и забирал встречаемые на пути обозы турецкой армии. Три недели спустя после хомского дела он атаковал Беленское ущелье. Войска его дрались здесь храбро и с верой в своего предводителя и в победу. Сочувствия народонаселений, утомленных бесчинствами турецкой армии после хомского дела, внушали новую бодрость египтянам. Маневры Ибрахима были хорошо приноровлены к местностям. Египтяне небольшими отрядами последовательно опрокидывали турок с занимаемых ими высот, а артиллерия очищала пред ними ущелья. Беленское дело едва ли не лучший стратегический подвиг Ибрахима[190].

Отселе турки безостановочно перебежали остальные отрасли [отроги] Тавра, и сердари-экрем довершил роковые ошибки сирийской экспедиции тем, что по сдаче неприятелю Врат Сирийских в Белене до того потерял голову, что не озаботился о защите Врат Киликийских в Колек-Богазе. В этом ущелье, которое на десять с лишком верст пролегает едва проходимыми тропинками, среди страшных скал и пропастей, один батальон и две пушки были достаточны, чтобы совершенно замкнуть путь в Малую Азию. Фельдмаршал расставил кое-где плохие нерегулярные отряды под начальством какого-то Садык-паши, а сам с остатками разбитой армии поспешно ретировался вовнутрь Малой Азии, по дороге в Конью (древний Икониум).

Курды и туркмены, кочующие в Карамании, были бичом для побежденных, а Ибрахиму служили они проводниками. Слух о выступлении его из Аданы, где египетский авангард едва не захватил самого сердари-экрема, мгновенно очистил перед ним ущелье Колек-Богаз, откуда нашествие египетское врывалось в самое сердце империи.

Заметим еще, что в Искендеруне египетское войско нашло огромные запасы, которые при всей медленности турецкой армии в походе из столицы в Сирию едва поспели морем пред самым ее бегством. Фельдмаршалу было тогда предложено бросить в море все эти запасы, чтобы не достались они Ибрахиму, а без запасов Ибрахим не мог бы его преследовать. Но Хусейн в своем полуевропейском костюме пребывал верным патриархальному духу Азии. «Истреблять щедрые дары, коими аллах утоляет голод своего создания, — тяжкий грех, — отвечал он, — довольно то, что мы ведем войну с правоверными, морить их голодом не нужно».

Оба виновника сирийских бедствий Хусейн и Мехмет были без гнева приняты султаном, которого деды казнили как измену несчастья или ошибки своих полководцев. Когда народонаселения охотно передавались бунтовщику, верность войска и пашей, которые храбро дрались за своего государя, выкупали все их ошибки. Впрочем, Махмуд понял, что гений знаменитого ага-паши истощился в потоках крови янычарской и что одна преданность своему государю при беспощадной суровости к мятежникам не заменяет талантов в полководце. С того времени Хусейн занимает пашалык Виддинский и копит миллионы торговлей и монополиями.

Флот под начальством Халиль-паши не принял никакого участия в военных действиях. После Беленского сражения он встретился с египетским флотом в Кипрском море. Несколько недель сряду оба адмирала крейсировали в виду друг друга, как бы условившись избегать сражения. Затем Халиль-паша спустился в Мармарисскую бухту, у Карийского берега, насупротив Родоса. Египетский флот стал его там блокировать, пока буря согнала египтян в Кандию, в Судский залив, на зимовку. Тогда Халиль-паша поплыл обратно в столицу[191]. Оба адмирала были лишены своего сана и впали в немилость. Халиля укоряли в доброжелательстве к египетскому паше за то, что он предохранил султанский флот от истребления и советовал заключить мир с Мухаммедом Али. Ибрахим, со своей стороны, был озлоблен на египетского адмирала за то, что он не атаковал турецкого флота. Оба адмирала были вправе после Беленского дела ожидать переговоров между Портой и Египтом, вместо того чтобы продолжать бесполезные кровопролития.

Но в ту пору у Мухаммеда Али кружилась голова от успехов, которые превосходили все его ожидания. Ибрахим в своих донесениях уверял старика, что после хомского и беленского дел он не побоится встречи со 100-тысячной турецкой армией. У Махмуда нрав был уже закален в борьбе с вассалами; он приходил в злобу, но не в уныние после двухкратного поражения, которое по справедливости приписывалось ошибкам генералов. Мухаммед Али не ходатайствовал о мире, а со стороны законного государя открытия [переговоров] о мире были бы сопряжены с уничижением.

Бунты Боснии и Албании были усмирены. Известно, что Мухаммед Али заблаговременно раздувал пламя бунтов в европейской Турции, чтобы отвлечь внимание Порты от Сирии. Целых два года лучшие полки низама под начальством верховного везира Мехмета Решида, лучшего из турецких полководцев, были заняты войной в Румелии против буйных ее племен[192]. Султан отозвал оттуда свою армию. Кроме двадцати батальонов и двадцати эскадронов, довершивших свое образование в этой трудной школе, усмиренные племена охотно шли под знамена верховного везира, умевшего своей храбростью и своим умом внушить им доверие к себе. Около 30 тыс. албанцев и босняков под предводительством своих удалых беев перешли в Азию. На этих-то сынов Румелии, вскормленных войной в анархической их родине, полагался преимущественно верховный везир для наказания феллахов нильских, построенных в регулярные батальоны, но всегда презираемых турками.


Мехмед Рюшди. 5 раз был великим визирем при четырёх различных султанах.

Остатки разбитой армии Хусейна стекались вторично в Конью, куда равномерно шла навстречу Ибрахиму румелийская армия. Сам султан с необыкновенной деятельностью ускорял приготовления к походу, одушевлял дарами и ласковой речью ревность своих офицеров, делал смотры, лично заботился о солдате. В ожидании верховного везира его начальник штаба Эмин Реуф-паша формировал армию в Конье. Ему было приказано избегать сражения и в случае надобности отступить.

Мухаммед Али между тем насильственными мерами набирал рекрутов для своей сирийской армии и снабжал Ибрахима с моря артиллерией и всем нужным для продолжения кампании среди зимы. Около двух месяцев оставался Ибрахим в Аданском пашалыке. Он успел привлечь в свою службу нерегулярную конницу из туземцев. Мы уже заметили, что дорога в Малую Азию была пред ним открыта. Ибрахим разослал туда своих агентов с поручением поддерживать в грубых племенах этого края дух негодования на правительственные реформы султана и изображать победителя ваххабитов орудием аллаха для спасения ислама.

В октябре он перешел с армией ущелье Тавра, направляясь к Конье. Народонаселение на пути охотно покорялось ему. Строгая дисциплина египетского войска и правосудие Ибрахима к жителям, утомленным от безначалия турецкой армии, распространяли по всей Малой Азии великую славу о нем и обеспечивали ему народное сочувствие.

Буйный дух и феодальное самоуправство малоазийских деребеев незадолго пред тем были обузданы Махмудом, но первые попытки преобразования всегда тягостны для народа. Власть наследственных деребеев переходила по распоряжению правительства в руки безнравственных чиновников. Правительственная власть усиливалась, но не менее того народу приходилось жалеть о прежних своих притеснителях, и неудовольствие на реформу более и более распространялось, и всюду ждали Ибрахима как избавителя.

Накануне прибытия Ибрахима в Конью отступил оттуда Эмин Реуф-паша с главной квартирой в Ак-Чаир. Верховный везир не замедлил принять начальство над армией, которая простиралась до 55 тыс. при 90 орудиях и была во всех отношениях несравненно лучше той, которая так напрасно погибла в Сирии. Резерв из 20 тыс. отборного войска, в том числе гвардии султанской, был расположен лагерем на азиатском берегу, неподалеку от столицы, или стоял гарнизоном в самой столице.

 

[61Papa]

Итак, судьба империи вверялась армии верховного везира. В случае его поражения 20-тысячный резерв не спас бы Константинополя. Мы видели, какие чувства проявлялись в племенах малоазийских. Дух янычарства таился еще в самой столице и порой выражался пожаром, по старому навыку. Все полицейские строгости Хозреф-паши, облеченного полномочием военного генерал-губернатора и любимца этой эпохи, не унимали сплетен кофейных домов. Махмуд хорошо понимал, что если и в третий раз фортуна благоприятствовала Ибрахиму на поле сражения, он мог идти беспрепятственно на Константинополь, а приближение его произвело бы восстание в самой столице.


Янычары. Гравюра 1814 г.

Итак, борьба счастливого вассала с законным его государем обращалась уже в важный политический вопрос о существовании самой империи под царственной ее династией. Мухаммед Али и Ибрахим были не из числа тех пашей, которые свергали с престола султана, чтобы пасть ниц пред его родным братом и наследником, как это действительно случилось в 1808 г., когда Мустафа Байрактар воцарил самого Махмуда. Европейские державы могли тогда спокойно ждать решения внутреннего кризиса Турции, но в нынешних обстоятельствах кризис восточный принимал объемы важного политического вопроса для самой Европы, потому что предстояла, очевидно, перемена династии и ряд таких последствий, которые могли бы породить европейскую войну.

Географическое положение России, желание кабинета нашего обеспечить в соседнем нам государстве внутренний мир и законную власть ради промышленного развития всего берега Черного моря, которому вековой исполинский труд наших государей создал новые судьбы, наконец, самые отношения наши к Турции после Адрианопольского мира и желание упрочить этот купленный победами мир на надежнейших основах сочувствия правительства и народа турецкого и их доверия к могущественному северному соседу — все это обязывало Россию предупредить бедствия, коими угрожала Востоку и самой Европе туча, скопившаяся с юга в центре Малой Азии.

В течение первых трех лет после Адрианопольс кого мира восточная политическая система России принесла свои плоды. Османский кабинет, испытавши силу оружия России, удостоверился, наконец, в откровенности и в прямоте русского слова и в охранительном направлении русского двора. Едва возродившаяся Греция, недовольная предписанными ей границами, и христианские племена, подвластные Турции, с глубоким прискорбием смотрели на охранительное направление России относительно Османской империи. Но по справедливости могли ли они ожидать улучшения своей судьбы от падения царственной династии? Если бы даже распалась Османская империя, были ли христианские племена в состоянии стяжать существование самобытное без содействия Европы, а вооруженное вмешательство Европы при тех расположениях, какие были уже выказаны некоторыми из великих держав, угрожало лишь усугублением зол страдальческому Востоку, который всего более нуждался тогда в отдыхе.

Султан Махмуд, вверяя судьбу свою случайностям одного сражения, обратился в то же время к России, прося ее заступничества, на тот случай, если будет проиграна и эта последняя решительная ставка. По взятии Ибрахимом Акки, когда бунт Мухаммеда Али принимал уже грозный оборот, русский кабинет заблаговременно указывал другим державам необходимость унять победителя. Достаточно было тогда появления английского и французского флотов у берегов Сирии или Египта и одной угрозы для укрощения его замыслов.

Но западные державы беззаботно смотрели тогда на происшествия Востока. Затем, когда гроза висела уже над столицей и когда входил в Босфор черноморский фрегат «Штандарт», на котором был отправлен генерал Муравьев[193] с великодушным ответом государя императора на просьбу султана и с предложением морального и материального содействия России, западные державы опомнились и стали с завистью смотреть на бескорыстное вступничество России. Франция в особенности, которая еще недавно так опрометчиво и так неудачно пыталась вооружить Турцию против России по случаю польской войны, теперь настоятельно требовала то ласками, то угрозами, чтобы устройство дела было вверено исключительному ее посредничеству Явное ее потворство египетскому паше внушало султану мало доверия к державе, которая при всяком случае хвалилась в Константинополе древним союзом с Османской Портой. Незадолго пред тем ее министр иностранных дел в публичной речи в палате депутатов называл Турцию трупом за то, что она не послушалась внушений французского посла, не поднялась войной на Россию в 1831 г.

Меж тем Ибрахим ждал в Конье верховного везира. На север от города по большой дороге, ведущей в Константинополь, он ежедневными маневрами приучал свои войска к местностям выбранного им поля сражения. 9 декабря Решид Мехмет проиграл это роковое сражение под Коньей. Уже победа была в его руках, он удачными маневрами обхватывал египетскую армию, отрезавши ее от города, и положение Ибрахима становилось критическим потому особенно, что нерегулярные его ополчения были готовы передаться туркам. Но в это время густой туман покрыл поле сражения; везир наскакал среди не узнанного им египетского отряда и был взят в плен. «Кто вы?» — спросил египетский генерал, к которому его представили. «Офицер», — отвечал Решид Мехмет-паша. «Не вы ли верховный везир?» — спросил египтянин. «За несколько минут пред этим я был верховным везиром», — сказал с унынием пленник. Египтяне поспешили воздать ему великие почести; весть разнеслась между сражающимися; генерального штаба у турок не было; все распоряжения, как и план битвы, были в руках главнокомандующего; с лишением его все перепуталось; румелийские милиции, в которых преимущественно состояла сила турецкой армии, не признавали над собой власти других пашей; узнав о плене того, кому они служили лично, можно сказать, их беки прекратили огонь и стали сходить с поля. Таким образом, турецкая армия, упустив из рук несомненную победу, обратилась в бегство.

Восточные народы привыкли видеть в победителе избранника судьбы, избранника божия. Победа, одержанная Ибрахимом в сердце империи над самим главой правительства, доставшимся ему в плен, над войском, в котором и старая, и новая военная система Турции были выставлены во цвете регулярных и иррегулярных сил, глубоко поразила воображение племен малоазийских. Одно за другим приносили они свою покорность победителю. И кризис этот совершался под стенами Коньи, заветной колыбели величия первых султанов, откуда молодое племя Османа, исполненное жизни и силы, вышло некогда вслед лучезарной звезды побед на свой исполинский подвиг.

Султан при первом известии о поражении последней своей армии обратился к нашему посланнику А. П. Бутеневу[194] с требованием обещанного ему вспомогательного войска и флота для прикрытия угрожаемой его столицы. В то же время Халиль-паша, который слыл приверженцем Мухаммеда Али, был отправлен в Египет для открытия переговоров. Согласно желаниям султана, генерал Муравьев поспешил также в Египет, чтобы твердостью и искренностью русской речи рассеять туман, наведенный успехом оружия на ум Мухаммеда Али, и подкрепить предложения Порты, которая уступала ему всю Южную Сирию. Полковник генерального штаба Дюгамель[195] был в то же время наряжен от нашей миссии в лагерь Ибрахим-паши с советом остановиться и ждать результата мирных переговоров между Портой и отцом его.

Французское посольство, со своей стороны, упорствуя в притязании окончить все это дело своим посредничеством, ручалось Порте, что Ибрахим не подвинется вперед, и настойчиво и с угрозами требовало, чтобы вспомогательные силы русских не были призваны в Константинополь. Порта знала, что в то же время французский генеральный консул в Александрии г. Мимо не переставал ободрять Мухаммеда Али от имени своего правительства.

Среди этого дипломатического треволнения и вопреки самонадеянным уверениям французского поверенного в делах при Османской Порте Ибрахим выступил из Коньи. Надеялся ли он приближением своим к столице причинить там бунт и свергнуть султана, или хотел он только подкрепить притязания своего отца и вынудить согласие Порты на все, что он ни предпишет ей, — этого мы не знаем. Под предлогом, что в Конье не находил он продовольствия для своей армии, он шел прямо на Константинополь, но, не изменяя приличиям верноподданнических своих чувств к султану, он простирал эту азиатскую комедию до того, что поставил самого себя и всю свою армию под нарицательную команду своего пленника — верховного везира, главы правительства; на его имя писались все донесения, у него испрашивал он разрешения идти в Бурсу, неподалеку от Мраморного моря. На все советы русского комиссара, на настояние французского посольства он лаконически отвечал, что долг его — повиноваться отцу, который приказывал ему из Египта идти вперед.


Константинополь. XIX в.


Мухаммед Али меж тем, как только получил известие о победе, готовился со своим флотом идти прямо в Константинополь и явиться туда с моря в одно время с сыном, который шел вперед, встречая всюду в Малой Азии радушный прием.

Генерал Муравьев прибыл в Египет несколькими днями прежде Халиль-паши и успел унять буйного старика и расположить его к переговорам, объявивши ему, что в Константинополе найдет он морские и сухопутные силы России. И действительно, 8 февраля 1833 г. первый отряд Черноморского флота из четырех кораблей, четырех фрегатов и двух корветов под начальством контр-адмирала Кумани входил в Босфор. Известие об этом остановило Ибрахима в Кютахье, в 250 верстах от Босфора.

Новый французский посол адмирал Руссен прибыл в Константинополь. Он начал грозить прерванием сношений с Портой, если она не откажется от внешнего пособия, и обязывался именем своего правительства заставить Ибрахима переступить назад за ущелье Тавра, а Мухаммеда Али — принять условия, предложенные Халиль-пашой. Притязание это было довольно странно: в угоду послу надлежало выпроводить обратно русский флот, призванный султаном, и предпочесть дипломатическое ходатайство вооруженному заступничеству, когда дело шло о спасении империи от неминуемой погибели, когда бунт был готов вспыхнуть в столице, если бы Ибрахиму вздумалось направить по дороге в Константинополь свой авангард. Впрочем, ни Ибрахим, ни отец его не слушали самоуверенных предписаний посла. В течение марта и апреля еще два отряда Черноморского флота вошли в Босфор с 12 тыс. десантного войска, которое расположилось лагерем на азиатском берегу Босфора в долине Ункяр-Искелеси, насупротив французского посольства.

Генерал Муравьев, возвратившийся из Египта по открытии переговоров между Мухаммедом Али и Халиль-пашой, принял начальство над десантным войском, а вице-адмирал Лазарев — над флотом. Лишь в мае прибыл генерал-адъютант граф Орлов с полномочиями чрезвычайного посла и главнокомандующего морскими и сухопутными силами.

В Турции каждый раз, когда мусульманское народонаселение, которому исключительно присвоена политическая жизнь, по какому бы то ни было поводу приходит в волнение, гроза разрешается обыкновенно на безоружных и промышленных христиан. И в Румелии, и в Малой Азии правоверная чернь была в ту пору преисполнена фанатической злобы на христиан после греческой войны. Не менее того негодовала она на своего султана за правительственные нововведения, за усилия его унять анархические навыки, которыми янычарство заразило всю империю. Именем Ибрахима раздувалось пламя народных страстей, и во многих округах ждали с часу на час сигнала к истреблению христиан. Правительственная власть распадалась сама собой, моральное состояние края было таково, что в Смирне, например, в этом втором городе империи, неведомо откуда явился какой-то бродяга Мехмет-ага и от имени Ибрахима, не имея, впрочем, с собой никакого письменного документа, ни одного солдата, успел в двое суток составить заговор с некоторыми туземцами-мусульманами, а на третий день, без одного выстрела, сменил муселима и принял власть в свои руки. Город в 150 тыс. народонаселения охотно ему покорился, одни европейские консулы протестовали, пока бродяга, ограбив, что мог, исчез.

Очевидно, что в таких обстоятельствах решительные меры, принятые Россией, спасли не только султана и его династию от честолюбивых покушений египетского паши, но и все христианское народонаселение столицы, Малой Азии и Румелии от неистовства правоверной черни. Вместе с тем положены границы семейной ссоре мусульман, а без быстрого появления русских сил в Константинополе неминуемо принимала она размеры тех вопросов, которые только всеобщей войной могут быть разрешены.

Переговоры длились между Портой и Мухаммедом Али. Принужденный отказаться от своих видов на самый Константинополь, где он мечтал возвести на османский престол свою династию и придать новую жизнь одряхлевшему государству, египетский паша домогался занять по крайней мере как можно более областей и округов под свое управление. Порта решилась уже уступить ему всю Сирию. И в самом деле, собственные ее пользы требовали этого пожертвования. Предстояло довершить и упрочить предпринятые правительственные преобразования в тех областях, откуда султаны извлекали элементы своего могущества, войско и казну; а Сирия, как мы уже видели, была постоянным бременем для Порты даже в ту эпоху, когда султаны и их правительства вовсе не заботились о внутренних делах пашалыков. В настоящий кризис и после выраженного сирийскими племенами сочувствия к Ибрахиму область эта под управлением пашей послужила бы орудием Мухаммеда Али для обуревания империи по произволу.

Сверх Сирии паша требовал Урфы и некоторых других округов по Евфрату, на север от Халеба, всего же настойчивее домогался он Аданского пашалыка под предлогом, что строевые леса этой области были ему необходимы для флота. А в самом деле обладание Аданским пашалыком казалось ему надежнейшим обеспечением Сирии, служа по двойным своим вратам как бы ключом этой области со стороны Малой Азии. Наконец, Порта, принужденная уступить Сирию, решилась отдать в руки своего вассала и ключи этой области, хотя и знала, что те же ключи открывали путь из Сирии во внутренность Малой Азии. Договор был подписан в Кютахье, в главной квартире египтян, 13 числа мусульманского месяца зу-ль-када (27 марта)[196].

1 апреля 1833 г. в султанском манифесте (тевджихат), коим ежегодно подтверждаются или сменяются наместники султана, показались опять имена Мухаммеда Али и Ибрахима, выключенные за год пред тем. К прежним их владениям — Египту, Кандии, Джидде — присовокуплялись теперь пашалыки Сайдский (Акка), Дамасский, Тараблюсский и Халебский и санджаки Газы и Набулуса. Аданский пашалык был затем пожалован Ибрахиму на праве мухасилыка, т. е. праве собирать подати на счет правительства.

Тогда лишь Ибрахим стал отступать со своим войском за Тавр. Известие о переходе его арьергарда в границы уступленных ему владений было получено в Константинополе в последних числах июня. Прежде 1 июля наш флот и наше войско оставили спасенную ими столицу Османской империи.

Не один раз султан Махмуд лично командовал маневрами Ункяр-Искелесского лагеря, делал смотры, восхищался бодрым видом, дисциплиной и красотой строя наших полков. Впечатление, произведенное в султане, в правительстве, в войске и в народе османском кратковременным пребыванием русского войска и флота в Константинополе, послужило как бы торжественным подтверждением благорасположения российского двора к соседственной державе после Адрианопольского мира. Открывалась новая эра для миллионов восточных христиан по чувству признательности их государя к единоверной им державе. И в самом деле, шестилетний период с 1833 г. до смерти Махмуда был периодом практической веротерпимости турецкого правительства.

В этом периоде не издавалось никаких писаных уставов о веротерпимости, о равенстве подданных всех исповеданий, не провозглашалось никаких торжественных обетов к подвластным племенам; правительство османское не хвалилось еще новыми филантропическими началами, не бросало пыли в глаза доверчивой Европе теми приемами, которые ознаменовали следующее царствование и о которых будем иметь случай говорить. Но личная твердая и искренняя воля самодержавного Махмуда вводила в правительство новые начала веротерпимости и сурово укрощала фанатизм правоверного народа. Высокий ум преобразователя постигал, что владетельное племя уже выполнило подвиг, предназначенный ему судьбой, и что Коран, коим была во время оно создана Османская империя, не может придать новую жизнь распадавшемуся царству. Он не унывал, а полагался на подвластные ему христианские племена.

Среди горьких испытаний этой эпохи, когда по первому призыву бунтовщика отторгались от законного государя одно за другим малоазийские племена, спасенные Махмудом от тиранства деребеев, когда мусульманское народонаселение столицы, спасенное им от наглого бесчинства янычар, было готово к измене, в эту эпоху еще более, чем в борьбе с янычарами и деребеями, Махмуд разлюбил свой правоверный народ. Нет никакого сомнения в том, что он хорошо постигал последствия тех льгот, которые по деспотической своей воле, не совещаясь с ненавистными ему улемами и без всяких законодательных форм и фраз, даровал он христианам. Он предвидел, что замышленное им равенство между христианами и мусульманами разломает до основы общественное и политическое здание его предместников, что христианское народонаселение европейской Турции по численному своему превосходству над мусульманами и еще более по преимуществам ума и трудолюбия возьмет перевес по всем степеням правительственной иерархии, от сельской управы до государственного совета, как только будет ему предоставлено политическое равенство; что мусульмане не подчинятся новому порядку вещей, несовместному с фанатизмом и с наследственной гордостью потомства завоевателей, что они восстанут бунтом на правительство, что правительство легко их растопчет в европейской Турции своими христианскими ополчениями; что азиатская Турция, где преобладает мухаммеданский элемент, отпадает от султанской власти; что султану предстанет необходимость избрать одно из двух: или самому принять христианство, восстановить византийский престол на прочном основании религиозного союза с подданными и завоевать Малую Азию своим христианским оружием, или перейти в Азию и фанатизмом ее народа воссоздать мусульманское царство на коренных его началах. Сомнения нет в том, что практический ум Махмуда все это предвидел и не боялся крайних последствий предначертанного плана. В Коран он не верил, как ни один из просвещенных мусульман в него не верит, а турок он глубоко презирал[197].

Возвратимся к нашему рассказу. Мухаммед Али, принужденный довольствоваться жребием вассала и расширением пределов вверенных ему областей, удерживал, однако ж, за собой хребет Тавра, будто в залог и в угрозу новых покушений на потрясенную им империю. Зато султан со своей стороны в обеспечение своего спокойствия заключал Ункяр-Искелесский договор с Россией. Россия обязывалась моральным и материальным своим содействием защитить Османскую империю в случае новых напастей. Договоры должны быть основаны на взаимности, иначе та держава, которая приобретает право защиты, становится покровительствующей. Россия не могла ожидать от Турции ни материального, ни морального содействия. Посему-то особенной секретной статьей пояснялось, что Турция освобождалась от подобной обязанности к России, а взамен обещанной защиты долженствовала только закрыть Дарданеллы военным судам всех наций.

Договором этим облекалось впервые в дипломатическую форму правило, постоянно существовавшее и которое затем вошло в международное европейское право по общему согласию великих держав в 1841 г., когда исходил срок Ункяр-Искелесского трактата. Итак, вопрос о праве был разрешен Европой согласно тому началу, которое положено было Россией. Не менее того общественное мнение во Франции и в Англии возопило противу притязания России закрыть военным флотам пролив, который никогда не был им открыт. Обе западные державы протестовали. И трактат, и протесты никаких практических результатов не имели. Дело по существу своему пребыло отвлеченным.

Общественное мнение Запада упускало из виду исторические факты, совершенно поясняющие самое направление, которому следовал русский кабинет в новом договоре с Портой. При греческих императорах мореходные республики Италии вели деятельную торговлю в Черном море. Турки по завоевании Константинополя закрыли море это европейской торговле. Три с лишком века было оно частной собственностью Турции. Торговое мореплавание под турецким флагом ограничивалось грузами продуктов, забираемых насилием и без платы с Дунайских княжеств для прокормления столицы, да грузами кавказских невольников и невольниц. Ни один европейский флаг не мог показаться там, где за тысячу с лишком лет до Рождества Христова свободно плавали корабли Древней Греции.

Когда Россия завоевала северный берег Черного моря, она Кючук-Кайнарджийским трактатом заставила Турцию отречься от своей завистливой монополии и открыла всемирной торговле поприще новой деятельности. Заботясь о безопасности своих беззащитных берегов и охраняя своим флотом торговлю всех народов в этом внутреннем море, она без сомнения не могла довольствоваться тем обеспечением, что султаны по праву, основанному на обычае, не впускали в Черное море военных флотов, а потому обратила право это в обязанность султанов на основании здравой политической теории. Но в существе могла ли она полагаться на договор, подписанный турецким правительством по делу собственной ее безопасности? Могла ли она полагаться на прочность этого договора, тогда как Западная Европа так завистливо смотрела на законно преобладающее ее влияние на Востоке, влияние чисто охранительное? Естественным последствием расслабления Османской империи есть периодический перевес влияния то одной, то другой из великих держав. После Адрианопольского мира и особенно в описываемую нами эпоху перевес по необходимости принадлежал России, но без сомнения не навсегда, даже ненадолго, какова бы ни была мера оказанных благодеяний, какова бы ни была умеренность ее действий. Вот почему Ункяр-Искелесский трактат ограничивался восьмилетним сроком, и в то же время приступала Россия к усилению материальных средств своей защиты в Черном море.

 

[61Papa]

Глава 7

Обзор последствий Кютахийского договора. — Влияние преобразований в Сирии и Малой Азии. — Поход турок в Курдистан. — Чувства народные по обеим сторонам Тавра. — Разочарование арабов. — Ложное мнение о возрождении арабской народности. — Замыслы и возгласы Мухаммеда Али. — Новое правительственное устройство Сирии. — Преобразование финансовой системы. — Подушный оклад. — Приходы и расходы египетского паши в Сирии. — Карантины, полиция, почта

Нас отвлекли от Сирии те великие события, которых последствием было семилетнее владычество египетского паши над этой страной. Ибрахим-паша, выступая своевременно из Анатолии, обеспечил за собой ту неоцененную выгоду, что народонаселения этого края видели в нем только освободителя от притеснений местных властей и мстителя правоверного народа за еретические нововведения султанш, но не успели довольно ознакомиться с приемами египетского правления, не успели даже разглядеть, что вся сила Ибрахима была основана на системе преобразований еще более резких, более тягостных для народа и противных фанатическим предрассудкам ислама, чем преобразования Махмуда. В самом деле, целью султана было облегчить участь племен, раздираемых дробным деспотизмом вассалов, и заменить феодальные бесчинства наследственных беев или полномочных пашей систематическим устройством единой власти по всему пространству империи. Паша египетский стремился лишь к тому, чтобы извлечь из подвластных ему племен как можно более средств к совершению самых честолюбивых замыслов, основывая свои политические расчеты не на любви народной, но на развитии материального своего могущества.

Сирия, которая так охотно предалась Ибрахиму, была осуждена тяжким опытом искупить вину своего отпадения от законного государя. В этот край, совершенно противоположный Египту и по географическому образованию, и по преданиям, и по духу жителей, Мухаммед Али насилием стал вводить египетскую правительственную и финансовую систему. Он укротил вековые анархические наклонности сирийских племен, уравновесил бремя налогов, предоставленных дотоле произволу пашей и местных владельцев. Но в то же время для обеспечения своей власти он был обязан заменить регулярным войском буйные ополчения, в которых состояла дотоле вся военная сила края, и подчинить строевой службе и рекрутскому набору племена, привыкшие к вольным наездам старинных ополчений.

Эти важные преобразования поручил Мухаммед Али сыну своему — покорителю Сирии. Но чем легче было завоевание края, тем тягостнее оказалось затем и для завоевателя, и для страны внутреннее устройство завоеванного края. При первых попытках Ибрахима к преобразованиям сирийские племена стали вздыхать о прежнем правлении турецких пашей, о своей разгульной жизни. Таким-то образом по обеим сторонам Тавра яснее выразились те народные чувства, о которых мы имели уже случай упомянуть. Малоазийские племена, склонив выю под преобразованиями султана, устремляли взоры на Сирию и на Ибрахима, полагая, что любимые предания анархической старины укрылись по ту сторону гор. Племена Сирии в свою очередь проклинали судьбу, бунтовались противу похитителя и вспоминали священные права законного государя.



Между тем ни Мухаммед Али, ни султан Махмуд не могли в глубине души одобрять устройство дел 1833 г. Первый не довольно стяжал по мере своего честолюбия и не терял надежды при первой европейской войне улучить минуту для довершения своих замыслов. Султан, со своей стороны, упитанный той мыслью, которая наполнила все его царствование, мыслью об уничижении своих могущественных вассалов, не мог без глубокой скорби видеть, что его подвиг был не совершен, что вместо покорения Египта он нашелся принужденным уступить и Сирию и как бы раздвоить свою империю после стольких усилий о водворении в ней единодержавия. При таком расположении умов в Константинополе и в Александрии и при таком направлении чувств и желаний в массе народонаселений по обеим сторонам Тавра, естественным образом Сирия делалась как бы передовым постом султана против Мухаммеда Али, а Мухаммед Али обретал в привязанности к нему малоазийских народонаселений сильное орудие противу замыслов Махмуда.

Усмирителю Румелии Решиду Мехмету, которому судьба так жестоко изменила под Коньей, была впоследствии вверена Анатолия, с поручением ввести в этот край новое гражданское устройство и новую военную систему. Религиозный фанатизм, грубые навыки старины представляли здесь подвигу преобразования столько же препон, сколько представили за несколько лет пред тем гению Махмуда и его верховного везира фанатизм народности, живость характера и независимый дух племен румелийских, во нраве, как и в физиономии которых так живо отражается двоякий элемент эллинического и славянского их происхождения.

В весну 1834 г. главная квартира верховного везира была учреждена в Сивасе, на север от Тавра, и предпринято новое правительственное устройство малоазийских областей. Первым условием успеха было введение рекрутских наборов, которыми еще более раздражались народонаселения. Мухаммед Али, пользуясь мнением о нем малоазийских племен, всячески противодействовал. Его происками бунтовались многочисленные кочевья курдов во внутренних хребтах Малой Азии и вдоль персидской границы. Решид Мехмет предпринимал трудный поход в эту дикую страну, поход, довершенный по смерти его Хафиз-пашой[198]. Если турецкое правительство с своей стороны не участвовало в непрестанных восстаниях сирийских племен против египетской власти, несомненно то, что именем султана призываем был народ к оружию противу паши, которого положение относительно Порты с 1833 по 1840 г. не переставало в глазах народа быть враждебным, хотя и облекалось формами подчиненности. По всем этим признакам можно было предчувствовать, что устройство дел 1833 г. было временной мерой, вынужденной теми обстоятельствами, в которых находилась тогда империя. Оно не могло быть прочным политическим актом.

В Европе между тем, и преимущественно во Франции, общее мнение видело в Мухаммеде Али уже не пашу турецкого, но представителя арабского мира, восстановителя политического существования арабских племен. На этой гипотезе основывались теории весьма привлекательные. Три обширные области Турецкой империи, населенные арабским племенем и говорящие арабским языком, нашлись совокупно под управлением человека способного и предприимчивого, после долгих обуреваний, вытерпенных ими в кровавых спорах пашей с эмирами в Сирии, в исступлении сектаторов Аравийского полуострова, в оргиях мамлюков египетских. Новый правитель равно воспользовался и деспотическими своими правами, и усталостью племен, и справедливым их негодованием к тиранам, подпавшим беспощадному его правосудию, и богатствами, которые неведомо дотоле лежали в недрах почвы, так беззаботно затоптанной мамлюками. Он образовал войско, создал флот, призвал к берегам Нила тактику и промышленность Запада, накопил миллионы и устроил правительственную власть, которая до него была расхищена тысячами мелочных деспотов.

Между тем все акты правительственной его системы, все направление его способностей, как и самая война его противу султана, обнаруживали в нем пашу турецкого, а не поборника арабской народности. Арабов он чуждается и питает к ним закоснелое презрение старинного турка к их племени и всю недоверчивость вооруженного гостя среди народа враждебного. Неслыханными насильствами забрал он в строевую службу всех статных феллахов Египта. По истощении Египта он нарядил за рекрутами экспедицию в Сеннар, где старший сын его Исмаил-паша в 1821 г. своими жестокостями привел в отчаяние несчастных негров и был жертвой их бунта. Затем наездами в Нубию и Абиссинию Мухаммед Али захватил сколько мог черных невольников, которыми испещрен фронт египетской армии. Во флот наряжал он народонаселение нильского берега и безжалостно исторгал от семейств детей десятилетних для работ в арсенале и на заводах. Таким образом он составил огромную армию и красивый флот, далеко не соразмерные нормальным средствам края, безусловно им управляемого.

В этом оптимисты увидали благородный призыв к военной славе арабского племени, давно отлученного от наследия побед. Но панегиристы западные упустили из виду именно то обстоятельство, которым можно обозначить степень участия, допущенного арабскому племени в стяжании военной славы и в военном труде: в египетской службе только чин поручика (мулазим) доступен арабам, и потому, что он им доступен, обречен презрению турок, исключительно пользующихся производством во все высшие чины и в армии, и во флоте. Мы имели случай заметить, что арабы храбро дрались под знаменами Ибрахима, бросались в пролом Акки, брали на штыки высоты Беленские; но заметим, что позади каждого отряда во всех этих сражениях следовали пушки, заряженные картечью, и не один раз картечь сгоняла в строй бежавших от неприятельского огня арабов. Притом же регулярные египетские войска получили первоначальное свое воспитание в Морейской экспедиции, в стране, объятой огнем народной и религиозной войны, противу неприятеля, который не давал пощады ни одному мусульманину. Таким образом инстинкт самосохранения научил египетского солдата испить все выгоды строевой службы и дисциплины. Собственные слова Мухаммеда Али лучше всего выражают его отношения к арабскому племени: когда Ибрахим ходатайствовал о производстве в высший чин нескольких поручиков — природных арабов, отличившихся в Сирийском походе, старый паша отвечал ему: «Вспомни, мой сын, что наших (турок) не наберется и десяти тысяч посреди этих миллионов арабов».

И в самом деле, для арабского племени военный деспотизм 10 тыс. мамлюков был заменен 10 тыс. османлы, привлеченных в Египет судьбой Мухаммеда Али из его родины. Замечательное явление: в то время, когда уже иссякал для Египта источник кавказской крови, когда успехи русского оружия укрощали этот постыдный торг невольниками Кавказа, из которых вербовалось несколько веков владетельное племя Египта, Мухаммед Али истреблял последних мамлюков и заменял их храбрую дружину своими румелиотами. Если буйство мамлюков и безначалие, в котором страдал Египет под своими двадцатью четырьмя беками, были заменены правлением благоустроенным и единовластием паши, зато арабское племя искупило впоследствии это благодеяние потоками крови и пота в военной службе и в полевых работах, которым оно было безусловно подчинено, ради величия своего владельца. С этим мощным и послушным орудием в руках Мухаммед Али обратил Египет в рудник богатства и славы для себя, для своего семейства, для своих сподвижников.


Цитадель и мечеть Мухаммеда Али-паши. Каир, Египет.

Для народа преобразования ограничились тем, что вместо беспутных грабежей мамлюков наступил систематический строгий грабеж монополиями и налогами, вместо кровавых междоусобий мамлюков, от которых народ терпел, хотя в них не принимал деятельного участия, настали далекие походы и сражения, где потоками лилась арабская кровь; вместо прихотливых фантазий[199], которым так страстно предан житель нильского берега, настала пора вынужденного, рабского труда. Если Мухаммед Али в продолжение сорокапятилетнего владычества своего над арабскими племенами пребыл верен своему турецкому происхождению, чуждаясь туземцев и их нравов, и их языка, не допуская их до своей особы, зато и арабские племена никогда сочувствиями своими не усыновили своего владетельного гостя, видя в нем то только, чем он был всегда для них, — пашу турецкого, а не воскресителя арабской народности, как его провозглашает общественное мнение на Западе.

Путешественники и писатели, распространяющие это мнение, указывают на войско, на флот, на арсенал и на фабрики, будто из войска, из флота, из арсенала и из фабрик можно воссоздать народность порабощенного племени. Когда случайностями обычных на Востоке переворотов Сирия и Аравия подпали власти египетского паши, путешественники и писатели западные усмотрели в этих приобретениях будто законное, Провидением присужденное наследие и почли Мухаммеда Али избранным вождем великого подвига, грядущим основателем нового арабского царства. Они упустили из виду собственную его народность, а в наследственной ненависти арабских племен к туркам видели залог отпадения этих племен от турецкой империи.

Действительно, арабы вовсе не сочувствуют завоевателям, обратившим колыбель величия ислама — древний халифат с его священными преданиями — в провинцию своей боевой империи. Чтобы вернее оценить политическую важность этой арабской народности, о которой столько наговорили в эти годы, вспомним, что племя арабское, древнейшее и одно из многочисленнейших в мире, никогда не могло составить одного народа, одного государства. В блистательную его эпоху только пламенное слово Корана могло сковать в одну массу племена, искони разрозненные по самому образованию почвы Аравийского полуострова, этого архипелага оазисов по морю песков, на котором, будто флоты, блуждают караваны пастухов и воинов. Вместе с охлаждением фанатизма ослабли и узы духовного и гражданского союза этих племен, а в наше время взаимные их ненависти едва ли не сильнее общей их нелюбви к туркам. По крайней мере эти местные наследственные распри одного племени с другим, жителя Хиджаза с жителем Йемена, сирийца с египтянином, кочевья заиорданского с поселянином береговой Сирии, горца ливанского с горцем набулусским, эти ненависти, преимущественно вскормленные в Сирии феодальным управлением эмиров и различием вероисповеданий, очевидно служат залогом турецкого владычества над всеми этими племенами и влияния пашей турецких, кто бы они ни были — слуги ли Порты, или вооруженные бунтующие вассалы, каков паша египетский. В течение семи веков, от Сельджукидов — поныне, единственными попытками к политическому возрождению арабского элемента были, по мнению нашему, подвиги Фахр эд-Дина и Дахир эль-Омара, равно и недавнее духовно-политическое волнение арабских племен под учением Абд эль-Ваххаба. Но самые эти попытки послужили только, как мы уже видели, к усилению турецкого влияния. Весьма вероятно, что надолго еще арабские племена осуждены опеке турецкой.

Мухаммед Али хорошо постиг собственное свое положение и видел, как непрочны основания могущества, чуждого народности, этого единственного надежного условия всякой власти. По самому сознанию своей слабости, при наружном блеске армии, флота, завоеваний, торговли и промышленности, при всем упоении честолюбия, при всех порывах его безмерной предприимчивости он не покусился на основание державы независимой из подвластных ему племен арабских. Он мог бы в 1833 г., если бы Османская империя была тогда предоставлена своей судьбе, взволновать всю Турцию, свергнуть султана и возвести новую династию на османский престол; но пока законная власть существовала в столице империи центром гражданской жизни османского племени, победоносному вассалу, переступившему обратно за Тавр в арабский мир, не было дозволено разорвать те слабые узы подданства, которыми он своевольно играл пред внешним светом и на которых единственно было основано политическое его влияние относительно племен арабских.

Кто поближе следил дипломатические приемы Мухаммеда Али во всех его переговорах и с Портой, и с европейскими державами, мог убедиться, что все его возгласы о независимости, все гиперболические исчисления его военных сил, все его угрозы о новой войне с султаном, угрозы, как бы направленные на европейский мир, — все это клонилось единственно к тому, чтобы стяжать наследственные права в своем семействе. Что же касается до странного предложения, сделанного им в 1834 г. Австрии, Англии и Франции, под предлогом обеспечения независимости и целости Османской империи начать с того, чтобы отделить от нее арабские области, а потом объявить войну России, то хитрый паша, обманутый толками западных журналов, которым еще верил в ту эпоху, думал, что кабинеты великих держав причастны страстям журналистов и готовы восстать хором на Россию для уничтожения Ункяр-Искелесского договора. В таком случае паша ласкал себя надеждой среди шума войны европейской довершить вероятные последствия битвы под Коньей, предупрежденные нашим войском и флотом, взволновать Османскую империю и похитить престол. Он навлек на себя строгие или насмешливые отзывы кабинетов, даже того, который во всяком случае потакал ему. Затем он уже не возобновлял своей попытки.

 

[61Papa]

Рассмотрим правительственную систему египетского паши в Сирии в семилетний период его владычества.

Все гражданское управление четырех сирийских пашалыков — Халеба, Дамаска, Тараблюса и Сайды — вместе с пашалыком Аданским было сосредоточено в руках Шериф-паши, облеченного ограниченной властью гражданского губернатора и имевшего пребывание свое в Дамаске. Под его непосредственным начальством состояли муселимы в каждом из городов и округов; впрочем, назначение и смена их зависели от Мухаммеда Али или от Ибрахим-паши, который в пребывание свое в Сирии был облечен от своего отца полномочиями военного и гражданского генерал-губернатора, но только в крайних случаях принимал какие-либо важные меры, не спросясь у отца. В Халебе и в Акке по важности этих городов муселимы имели звание мудиров и заведовали многими окрестными округами. В Бейруте, по торговой важности того города и по центральному его положению, был муселимом флотский капитан, который имел надзор над делами мореплавания и портов по всему берегу Сирии. Шейхи или старосты деревень были в непосредственной зависимости от муселимов. Все это клонилось к сосредоточению и единству правительственной власти. Армия оставалась на военном положении; отношения военных властей к гражданским были основаны на правилах европейской военной системы. Градская и земская полиции только при нарушении общественного порядка требовали содействия военной команды. В каждом городе были учреждены меджлисы, градские думы, из почетнейших граждан — мусульман и христиан — под председательством муселима, который был обязан подвергать их совещанию все важные дела по управлению, а в делах хозяйственных не мог сам собой делать ни малейшего распоряжения без ведома и содействия градской думы. Этим же думам была мало-помалу присвоена власть судебная в делах спорных и преимущественно в делах коммерческих. Что касается до судилищ собственно, мехкеме, основанных на духовном законодательстве мусульман, то они и доселе остаются во всей Османской империи недоступными никакому преобразованию. Под египетским правлением муллы, главные судьи Дамаска и Иерусалима, назначались ежегодно властью султана, и от них зависело назначение в юридическом их округе кадиев и наибов, которые вносили при этом известную плату муллам. Дела уголовные решались обыкновенно правительственной властью по предварительном судебном разбирательстве в духовном ли судилище, или в горадской думе, смотря по направлению, какое давала им правительственная власть; затем представлялись на подтверждение гражданского губернатора, или Ибрахим-паши, или самого Мухаммеда Али, судя по важности дела. В разбирательстве и в наказании преступлений политических Ибрахим-паша удержал за собой неограниченную власть прежних пашей и по их примеру произвольно — без суда, без следствия казнил людей, обличенных или подозреваемых в возмутительстве или враждебных египетскому владычеству.


Дамаск. Литография А. Т. Франсия, 1830 г.

Хозяйственная часть, которая при прежних пашах не имела никакого устройства, быв предоставлена их усмотрению, капризу или степени их влияния, получила под новым управлением образование прочное и правильное. Вместе с гражданским губернатором был назначен в Дамаск особый директор по финансовому управлению униат Хана Бахри с титлом бея, родом из Хомса, давно бывший в службе Мухаммеда Али. Он вывел с собой из Египта бухгалтеров-коптов, которые наследственно владеют особенной способностью для счетных дел. При каждой градской думе был определен письмоводитель для доходов и расходов по управлению. Таким образом были подведены под общую систему все налоги и все казенные статьи доходов, принадлежавшие прежде местным властям. С другой стороны, всем должностям, которые прежде вверялись от пашей не только без жалованья, но даже за известную плату с правом пользоваться доходами, присвоенными каждой должности, или, вернее сказать, с правом грабить народ насилием ли или лихоимством, было назначено жалованье и воспрещены лихоимство и подарки. Самые налоги были приведены в систему и в ясность. При прежнем управлении доходы состояли 1) в мири, или поземельной подати; 2) в поголовной подати с христиан и евреев (харадж); 3) в откупных статьях (ильтизам), к которым можно причислить много казенных полей, равно и таможни по внутренней и по внешней торговле и сборы с ремесел; 4) в монополиях, налагаемых здесь, как и во всей Турции, на некоторые продукты или на некоторые отрасли торговли по произволу пашей; 5) и главное, в произвольных поборах и пенях, какие, судя по обстоятельствам, взимал паша с лиц или с сословий, или с городов, или с округов.

Эта последняя категория, которая преимущественно обогащала пашей, была совершенно уничтожена Мухаммедом Али и заменена новой поголовной податью фирде, которой равно подлежали все исповедания, все сословия, кроме духовенства и служащих. Для столь важного нововведения была сделана по всей Сирии перепись народонаселения мужского пола от 16 до 60 лет, и по числу его положен налог по 5 руб. серебром с души. Затем предоставлено городским и сельским обществам под круговой порукой вносить сполна сумму, сколько по числу жителей причиталось, и делать между собой раскладку, сообразно со средствами каждого. Самые достаточные платили по 500, а самые бедные — по 15 пиастров.

Налог этот глубоко оскорбил религиозную гордость мусульман, с которых в первый раз взималась поголовная подать наравне с райями. Правда, они были обеспечены от произвольных поборов, и тот, который в минуту каприза прежних пашей откупал свою голову сотнями тысяч, ни в каком случае не был обязан под новым правлением внести более 500 пиастров (около 30 руб. серебром). Но азиат, искони привыкший к деспотическим распоряжениям правительственной власти, мог в своем фатализме приписывать судьбе разорительные капризы прежних пашей и безропотно им покоряться; он почитал обидным для себя постановление, систематически объемлющее все классы по мере средств каждого, основанное на вечной истине равенства прав подданных разных исповеданий пред законом. С другой стороны, произвольные взимания пашей падали обыкновенно на людей богатых и редко — на низшие сословия; новый налог обнимал все сословия, и тем самым вместо страха, коим были всегда преследуемы под прежней системой люди богатые, при новом налоге неудовольствие проникало в массы.

Как бы то ни было, прекращение поборов и пеней произвело то благое действие, что люди богатые, которые прежде тщательно скрывали свое состояние и жили нищенски, чтобы не обратить на себя внимания пашей, стали пускать в оборот свои капиталы, предались торговым спекуляциям и придали новую жизнь промышленности. Сему-то обстоятельству, равно и безопасности сообщений должно преимущественно приписать торговые успехи Сирии под египетским правлением.

Когда Сирия поступила во власть Мухаммеда Али, промышленность сего края, которая цвела несколько веков сряду и снабжала Европу богатыми шелковыми тканями и даже простым холстом[200], была слишком изнурена от политических зол и получила еще новый удар от постепенного вторжения в базары Востока дешевых изделий машин и паров Западной Европы. С другой стороны, земледелие, не находя защиты и безопасности в плодородных равнинах, привыкло искать убежища в горах. Производительные силы края слабели, и народонаселение заметно убывало. По всем этим обстоятельствам Мухаммед Али не только не ввел в Сирию своей египетской системы монополии всех продуктов, но даже предоставил полную льготу торговле и заменил умеренными налогами запретительные распоряжения прежней власти.

Некоторые из откупных статей были равномерно уничтожены, таможни поступили в прямое заведование казны. Поземельная подать мири и поголовная подать с христиан — харадж, основанные на коренных законах империи, остались в прежнем виде с той только разницей, что они поступали уже в казну, а не к местным правителям.

Ибрахим-паша к воинским своим дарованиям присоединяет большие способности по хозяйству, любит посвящать свои досуги занятиям этого рода и свои капиталы — спекуляциям торговым и промышленным. Огромное его состояние нажито не грабежом, не присвоением чужой собственности. Вид одичалых полей антиохийских внушил Ибрахиму мысль основать там большую мызу, которая служила бы образцом земледелия и скотоводства для сирийских племен и привлекала бы к полевым работам полукочевых туркменов, пригоняющих туда свой скот с хребта Таврийского. Даже некоторые кочевья бедуинов, приласканные льготами, стали поселяться вдоль плодородной земли населенной Сирии, на рубеже своей пустыни. Была дарована девятилетняя льгота от поземельной подати за обработку новых полей. Горцы стали спускаться с Ливана, с каменистых округов Аккара и Даннийя и поселяться в плодородных, но одичалых равнинах. Около 15 тыс. федданов[201] земли было возделано вдоль пустыни между Дамаском и Халебом. В Хауране, где пшеница родится обыкновенно сам-сорок, а кукуруза сам-двести, обрабатывалось дотоле не более 2 тыс. федданов. В два года египетского правления стали там возделывать около 7 тыс. федданов[202]. Когда саранча опустошала поля между Халебом и Хэмой, жители, привыкшие только к грабительствам прежних пашей и к бесчинствам войск, с удивлением увидели Ибрахима, выступающим в поход с четырьмя пехотными полками противу саранчи. Всю весну провел фельдмаршал в этой полезной экспедиции. Он назначил и поселянам, и солдатам плату за каждую мерку убитой саранчи и тем спас жатву поселян и доходы правительства.

Для ремонта своей кавалерии он прибегнул к способу весьма экономическому, основанному на нравах и обычаях арабских племен. У арабов почти никогда породистая жеребая кобыла не принадлежит одному хозяину сполна, но двум, трем, десятерым, иногда и целому кочевью в совокупности. На этом основании можно за небольшую плату купить ту долю, с которой сопряжено так называемое право мундштука, и ею пользоваться сполна, делясь только доходом от приплода с товарищами во владении, по расчету паев.

Система эта с первого взгляда покажется самой запутанной, но имеет целый устав подробных, точных правил, основанных на обычае и имеющих силу закона во всем арабском мире. Она заменяет взаимное застрахование имущества в племенах, лишенных поземельной собственности, и предохраняет бедуина от разорения в случае падежа дорогой кобылы, которая составляет главное богатство в кочевье. Вместо того чтобы содержать конные заводы или покупать ремонт дорогой ценой, Ибрахим приобрел у поселян или взял в счет недоимок половины нескольких тысяч кобыл, которые оставались у прежних владельцев, и получал ежегодно от приплода значительное количество жеребцов для своей кавалерии за самую умеренную плату.

При этом устройстве правительственной и хозяйственной системы доходы Сирии составили около 70 млн пиастров (4 млн руб. серебром). Не более четверти этой суммы расходовалось на гражданское управление. Но содержание огромной армии, политические тревоги края, опасность со стороны султана, строение крепостей и казарм поглощали весь остальной доход, и сверх того требовалось еще от 30 до 40 млн пиастров ежегодно из египетской казны Мухаммеда Али на прикрытие расходов, причиненных ему обладанием Сирии.

К важнейшим гражданским нововведениям египетского правления в Сирии должно отнести учреждение карантинов и почты.

Египет искони почитается отечеством чумы и постоянным ее гнездом. Новейшие ученые изыскания по этому предмету не позволяют нам выражать никакого положительного о том мнения. Мухаммеду Али принадлежит первая мысль карантинной системы на Востоке. На Востоке все преобразования были ценой упорной борьбы деспотизма с народными предрассудками, политическими или религиозными. Мухаммед Али, заблаговременно истребивши мамлюков, этих янычар Египта, мог действовать здесь несравненно решительнее султана, которого самодержавие вместо опоры находило чаще препону в присвоенных ему правах духовного главы ислама пред духовной иерархией империи. Между тем как Мухаммед Али в своем далеком пашалыке самоуправно и безотчетно вводил самые смелые новизны, султан был обязан богословскими тонкостями оправдывать и освящать всякое действие, всякую меру, от которых зависела участь империи и царственной династии среди политических кризисов. В эпоху первых преобразований Махмуда одна попытка к введению карантинов произвела бы общий бунт в империи или, по крайней мере, навлекла бы на султана упрек в отступлении от основных законов ислама и набросила бы пятно ереси на все его гражданские подвиги. Правительство должно было заботиться более о впечатлениях своего народа, чем о толках внешнего мира. В Европе могли упрекать султана и его народ в закоренелом ослеплении, с которым Восток осуждает себя постоянным опустошением чумной заразы. Но там забывали ученые и богословские возгласы Парижского факультета и Сорбонны противу прививания натуральной оспы, когда леди Монтегю советовала западному миру воспользоваться этим великим открытием, которое искони было знакомо восточным народам. Это было не далее как в первой половине ученого и предприимчивого XVIII в. Когда впоследствии новое открытие доставило человечеству более удобное средство предосторожности от оспы, сколько усилий потребовалось со стороны правительств, чтобы распространить прививание коровьей оспы!

Карантинное оцепление Сирии послужило преимущественно полицейской мерой для отделения этой области от остальной Турции. Под предлогом карантинных предосторожностей товары и пассажиры не иначе могли проникнуть в Сирию, как под надзором местных властей, даже тогда, когда остальная Турция была свободна от заразы и когда зараза свирепствовала в самой Сирии. Европейские медики в службе Мухаммеда Али оправдывали эту меру той произвольной гипотезой, что местная зараза усугубляет свою силу примесью внешней заразы, и уверяли, будто не из Египта и Сирии чума распространялась на север, но, напротив, она эндемически таилась в Константинополе и в Эрзуруме, откуда проникала на юг. Всякий раз, когда обстоятельства края того требовали, местные власти под предлогом опасности от чумы прекращали сообщения с Турцией, откуда гроза султанского гнева на Мухаммеда Али обнадеживала племена сирийские в последовательных их восстаниях.

Учреждение почты в Сирии должно равномерно отнести к системе военной защиты края и внутренней централизации правительственной власти. Сообщениям частных лиц и торговле египетское правление доставило безопасность, так что купцы и путешественники, которые прежде должны были ожидать надежного каравана или брать с собой конвой для переезда из города в город, могли теперь объезжать свободно всю Сирию. Купцы по примеру правительства учредили также свои почты от Халеба до Иерусалима. Почты правительства служили только для взаимного сообщения гражданских и военных начальств, а частных писем не принимали. В стране, где армия постоянно оставалась на военном положении то для укрощения бунтов, то для сбора оружия, то для рекрутских наборов, быстрота и верность сообщений были необходимым условием бдительности со стороны правительства. Почты эти были отлично устроены как по всем внутренним направлениям, так и по Суэцкой пустыне для сообщений с Египтом. По Сирии гонцы скакали от станции до станции на породистых жеребцах, а пустыню переезжали на верблюдах, приученных к неимоверно быстрой рыси, которых арабы называют хеджинами[203].


Хеджин. Почта, перевозимая в Палестине. Последняя четверть XIX века.


С некоторых лет турецкое правительство учредило в Сирии, как и по всему пространству империи, регулярные почты для сообщений правительства и частных лиц, взамен прежних татар, или гонцов, которые в чрезвычайных случаях наряжались с повелениями Порты или с докладами пашей.

 

[61Papa]

Глава 8

Рекрутство в Сирии. — Бунты Иудеи и Самарии. — Отобрание оружия. — Бунты друзов и война в Ледже. — Подвиги Шибли Ариана. — Покорение друзов. — Влияние рекрутских наборов. — Льготы, дарованные христианам. — Благие и вредные последствия веротерпимости. — Соблазнительное вольнодумство Ибрахима. — Усиление египетской армии в Сирии. — Укрепление Акки и Колек-Богаза. — Исторический предрассудок об Акке

Преобразования, очевидно клонившиеся к гражданскому устройству края и к пользам его жителей столько же, как и к выгодам правительства, не могли совершиться в этой анархической стране без мер насильственных. Уже с первого года египетского владычества они порождали ропот в народе, предпочитающем даже злоупотребление, освященное навыком старины, всякому нововведению. Между тем правительство, принужденное содержать в Сирии огромную армию, предписывало рекрутские наборы со всего мухаммеданского народонаселения. При этом ненавистном для азиатов нововведении те самые племена, которые так обрадовались знаменам Ибрахима, при первом их появлении прибегли к оружию. Иудейские горы запылали бунтом. Два египетских батальона были побиты камнями в ущельях. Самого Ибрахима осадили возмутившиеся феллахи в Иерусалиме. Известие об этом встревожило Мухаммеда Али, который с флотом и с десантным войском поспешил в Яффу, чтобы выручить сына.

Наконец бунт был укрощен силой и коварством, и наступила пора беспощадных казней. То же вскоре затем повторилось и в Самарии, в горах Набулусских[204]. Все эти горские племена были обезоружены после отчаянного сопротивления, а затем по произволу победителя представили несколько тысяч рекрутов, которые обыкновенно направлялись в Египет взамен рекрутов, высылаемых оттуда в сирийскую армию. Таким образом, предупреждались побеги и там, и здесь, но тем еще ненавистнее становилась эта мера для сирийских жителей, питающих любовь к родине, свойственную всем горским племенам.

Упорствуя в своей системе, которая сверх отличных рекрутов доставляла еще ту неоцененную выгоду, что горцы сирийские слабели и делались покорнее, по мере того как цвет народонаселения был отбираем в строевую службу, египетское правление отказалось от всякой надежды на сочувствие сирийских племен и решилось действовать на них одним страхом. В предупреждение новых возмущений было поведено всюду отбирать оружие у горцев, у жителей равнин и в горах. Правительство составляло по своим соображениям сметы о количестве оружия, которое находилось в каждом племени, в каждом городе и округе. Количество это требовалось безусловно, без всякого снисхождения ни на просьбы, ни на поручительства. Предоставлялось жителям купить или какими бы то ни было средствами достать требуемое количество оружия, а за неявку подвергались они жесточайшим телесным наказаниям и каторжной работе в Акке.

Отобрание оружия и рекрутские наборы — это были два постоянных страшилища в Сирии во все время египетского владычества. Племена, разрозненные по своим преданиям, по взаимным наследственным враждам, по самому образованию почвы и по влиянию действий правительства, бунтовались одно за другим, дрались с отчаянием, но никогда не могли действовать заодно. Вслед за каждым восстанием правительство усугубляло свои строгости и вселяло новый страх. Из всех этих восстаний самое упорное и самое кровопролитное было восстание друзов в исходе 1837 г. Друзы Ливана и Антиливана должны были рекрутской повинностью искупить честь сомнительного своего верования в Мухаммеда.


Сирийские друзы.

Уже в 1833 г., в первую попытку рекрутского набора, около 2 тыс. друзов были захвачены силой или обманом и много оружия было отобрано в залог нового набора. Друзам хаурашским была дарована пятилетняя льгота от этой повинности по малочисленности их, по запустению прекрасной их страны, которая могла бы служить житницей Сирии и кочевых племен пустыни при надлежащем возделывании. Даже оружие не было у них отобрано, без оружия они были бы предоставлены произволу хищных соседей-бедуинов.

С 1837 годом исходил льготный срок. Правительство требовало от хауранских друзов 72 рекрутов. Их престарелый шейх Антеш был призван в Дамаск. Вотще ходатайствовал он от имени народа о продлитии льготы. Униат Бахри-бей, о влиянии которого мы уже упоминали, по видам мелочной корысти убедил пашу остаться непреклонным, а свита паши нагло оскорбила старого Антеша. Шейх замыслил дорого отомстить египтянам обиду, нанесенную его бороде. Он объявил свою готовность содействовать правительству для набора рекрутов, но требовал для этого как можно более военной команды. Четыреста человек нерегулярной конницы были наряжены с ним в Хауран, их радушно там приняли и угостили, а на первом ночлеге перерезали всех. Спасся один начальник отряда, который, услышавши во сне стоны умирающих, успел убежать в окно и дать известие в Дамаск о происшедшем. Затем друзы хауранские стали стекаться в недоступный округ Леджа.

На луговом Хауране, в обширной равнине, опоясанной Антиливанским хребтом, северными отраслями заиорданской горы Аджлун и гористым Хаураном, есть плоская возвышенность, отвесная со всех сторон и представляющая фигуру неправильного полигона, которого периметр в полтораста верст протяжения, будто крепостная стена сажен в десять вышиной, вертикально врезается в почву. Местами встречаются узкие проломы, откуда можно проникнуть вовнутрь заколдованного округа. Базальт, из которого составлена вся эта масса, являет свежие следы вулканического своего образования, будто недавно еще остыло действие подземного огня, ее породившего. При охлаждении своем она растреснулась по всем направлениям бесчисленными рвами и щелинами, взаимно пересекающимися и образующими точно улицы старинного германского города промеж ромбоидов и трапеций и каменистых отвесных зданий самых фантастических форм.

Этот лабиринт утесов и ущелий, таинственных подземных ходов и недосягаемых пещер, эти колоссальные обломки потухшего вулкана, скудно напыленные кое-где растительной землей и поросшие побочным прозябением, очевидно, служили искони, в цветущий век Сирии, заветным убежищем вольного ли племени, спасавшегося от владычества Селевкидов и римлян, или шаек разбойничьих, как и поныне обретающих здесь недоступное гнездо от всяких преследований. Он имеет свою древнюю систему внутренней защиты. На плоских вершинах утесов, заслоняющих отовсюду горизонт, построены по направлению продольных щелин ряды башен, вышиной в пять или шесть сажен, имеющих форму усеченных конусов, с террасы которых можно наблюдать вдоль внутренних проходов и мгновенно сообщать известия сигналами по всему округу. Местами построены шанцы по протяжению самых рвов и щелин на несколько верст длины. Воды нет по всему этому пространству, за исключением одного источника, под скалой Агир в южной стороне округа, а вдоль восточной стороны, неподалеку от базальтической ограды, течет в дождливые месяцы зимы поток Вади Лов, откуда в ту пору наполняются пруды, тщательно иссеченные в камне за оградой скал.

Округ этот именуется Леджа, в нем жителей нет, нет даже диких зверей в его пещерах, разве ящерица ползает по раскаленному базальту, разве орел совьет гнездо на недоступном утесе, чтобы издалека приносить пищу своим птенцам; ибо базальтическая Леджа такой же мертвый округ, как и Мертвое море с его тяжелым асфальтическим раствором — оба отверженцы всякой жизни, порожденные, вероятно, в одну эпоху, в тот же возраст мироздания и теми же деятелями. Только порой заходят в Леджу небольшие кочевья бедуинов и пасут своих коз в диком прозябении, которым зимние дожди скудно наделяют подошву скал и внутренние ущелья. Порой укрываются сюда друзы соседнего Хаурана от мщения ли врага или от преследований правительства за разбой, за бунты, за неуплату податей. Им одним, по особенным приметам на скалах, известны потаенные пути этого лабиринта.

Сюда-то стали сходиться друзы по умерщвлении наездников египетских в Хауране. Шейх Антеш первый поднял знамя бунта, к нему присоединились два других шейха, недовольные египетским правлением, бедуин Яйа Хамдан и молодой шейх Шибли Ариан из племени антиливанских друзов.

Шериф-паша дамасский выслал сперва два пехотных полка для усмирения бунта. Войско, не встречая нигде неприятеля, проникло в ущелье. Здесь не было никакой возможности соблюдать предостерегательные меры в движении колонн. Неприятель мог следовать параллельно с ними в тридцати саженях расстояния на протяжении многих верст, и ни по каким признакам нельзя было о том подозревать. Порой одинокий друз показывался на краю отвесной скалы или на вершине башни, озирая глубину ущелья, и вскоре исчезал. Когда же таким образом египтяне были вовлечены далеко вовнутрь извилистых ущелий, друзы невидимками с окрестных высот стали побивать каменьями неосторожных гостей и открыли убийственный огонь из-за шанцев.


Египетские кавалеристы регулярных воиск.


Человек сорок спаслись из 4 тыс. египтян и дали весть в Дамаск о совершенной погибели отряда. Ибрахим выступил сам в поход с 20-тысячным корпусом. Война эта была самая упорная и самая кровопролитная, какую только видел этот край. Число друзов, засевших в Ледже из Хаурана, Антиливана и Ливана, едва ли простиралось до 2500 человек, но все окрестные племена встрепенулись, и только присутствие армии, постепенно усиленной до 35 тыс., удерживало их в сомнительном повиновении. Ибрахим дважды проникал сам в ущелья по разным направлениям вдруг с сильными колоннами. Одна из его колонн была совершенно истреблена. Несколько солдат, оглушенных от ран, были оставлены замертво на скалах. От них узнал Ибрахим, каким образом друзы терзали пленных и рвали в куски одного из египетских генералов, Исмаил-пашу, захваченного живьем среди побиения отряда.

Война длилась. По повелению Мухаммеда Али Мустафа-паша, губернатор Кандии, поспел в Сирию в подмогу Ибрахиму с двумя пехотными полками и 3 тыс. албанцев. Одни албанцы, воспитанные в партизанской войне в Румелии, были способны бороться с друзами, но одолеть их внутри Леджи не могли. Ибрахим решился обложить этот округ со всех сторон и выморить бунтовщиков голодом. И это не удавалось. Легкие отряды друзов, одетых в мундиры побитых ими египтян, ходили строем, обманывали всю бдительность армии и захватывали ее провиант. Ибрахим прибегнул тогда к другому средству: в одной из своих экспедиций внутри опасного округа он каменьями и пороховыми взрывами затоптал единственный источник живой воды во всем округе, а затем, подвинувшись под прикрытием сильной артиллерии к берегу водоемов, завалил их трупами людей и лошадей. Это было в жаркую летнюю пору (1838 г.). Вода, которой были наполнены водоемы еще от зимы, пришла в гниение, но друзы, отстреливаясь с другого берега, продолжали утолять свою жажду и не заботились о вкусе. Ибрахим нашел средство отравить воду, бросивши несколько кувшинов самого сильного меркуриального яду (sublimé corrosif).

Друзы были объяты ужасом, когда увидели внезапную смерть тех, которые еще продолжали пить из прудов. Жажда заставила друзов выступить из Леджи. Храбрый Шибли Ариан с тысячью друзов бросился в свой родной Антиливан и продолжал партизанскую войну у подошв горы Джебель Шейх. Он был разбит и принужден укрыться опять в Леджу. Рыцарские подвиги этого шейха во все продолжение войны, смелость и быстрота его движений делали его страшилищем египтян, которые приписывали ему сверхъестественные средства. Сам Ибрахим был проникнут удивлением. Чтобы рассеять суеверные слухи, которые носились о нем в оробевшем войске, и в то же время чтобы внушить шейху доверенность к Ибрахиму, приказом по армии было запрещено всякое покушение на жизнь храброго врага, а обещалась великая награда тому, кто представит его живым.

Этим Ибрахим достиг своей цели. Друзы изнемогали. Приласканный шейх явился однажды в египетский лагерь сам, неузнанный, никем не примеченный, без всяких условий и представился Ибрахиму, требуя награды, обещанной тому, кто его представит. Ибрахим щедро одарил его и принял в свою службу, не в строевую, которой ужасались друзы, но начальником партии нерегулярных всадников.

Этим кончились кровопролития. Друзы покорились; но Ибрахим, наученный опытом, как опасны жестокие меры противу горцев, довольствовался небольшим числом рекрутов, будто в залог повиновения этого племени. Хауранская война продолжалась восемь месяцев, в ней погибли 15 тыс. регулярного войска, один паша, четыре бригадных генерала[205], шестнадцать полковых и батальонных командиров. Такими-то жертвованиями искупались нововведения египетского правления в Сирии.

Городское народонаселение не могло ни защититься, ни укрыться от насильственных рекрутских наборов. Правда, религиозные понятия мусульман о неприкосновенности гаремов обеспечивали верное убежище среди жен всем тем, кому угрожала опасность быть захваченным в рекруты. Ибрахим уважил гаремы, но не уважил мечетей. По временам он позволял богатым родителям вместо детей представить других, которые за значительную сумму отдавали себя в рекруты. Порой он возвращал осиротелым семьям одного из братьев, если два или три брата бывали вместе захвачены, но никакие просьбы, никакие денежные пожертвования не были уважаемы. Зато ничем египетское правление не внушило более страха в народе и более ненависти ко всем преобразованиям, благодетельным для края во многих отношениях, но искупаемым слишком тяжкой и безусловной повинностью крови. Притом же Сирия, узкая полоса населенной земли между пустыней и морем, прорезанная по всем направлениям горными хребтами, представляет великие удобства для побега, особенно туземцам, знакомым с тайными проходами и тропинками. Не только рекруты бежали, но тысячи людей заблаговременно спасались от рекрутства в пустыню к бедуинам, в Диярбакыр, в Анатолию, на остров Кипр. Между тем правительство, чтобы заставить жителей и общества наблюдать одних за другими, ввело в систему налогов круговую поруку, взыскивая подати и недоимки бежавших с общества, к которому они были приписаны, и раскладывая налоги опустевшей деревни на целый округ. Бегство множества сирийских жителей под египетским правлением тем более выказывает ненависть народа к этому правлению, что арабское оседлое племя несравненно более турецкого привязано к родной почве. Между тем как житель Румелии беспокойно спускается со своих гор, чтобы оружием или промышленностью искать фортуны по всем концам знакомого ему мира, редко найдете сирийца вне его пределов. Даже в столице империи, куда стекается ежегодно по давнему навыку много народа из далеких областей, почти не найдете сирийцев, за исключением небольшого числа халебских купцов.

Более 100 тыс. сирийских жителей бежали от строгостей египетского правления. Эта убыль народонаселения была несравненно чувствительнее для земледелия и промышленности, чем самое рекрутство. При всех своих строгостях Ибрахим в продолжение пяти лет (1833–183 забрал в Сирии не более 35 тыс. рекрутов. Повинность эта лежала на одном мухаммеданском народонаселении, которое в совокупности составляет около 900 тыс. душ обоего пола. Итак, наборы, сделанные Ибрахимом, представляют в общности ежегодную пропорцию 7:900. Как ни тягостна для народа эта пропорция, особенно когда спасалась бегством половина тех людей, которым по их возрасту угрожало рекрутство, она становилась еще тягостнее по всегдашней тревоге, в которой находились жители от неизвестности эпохи наборов, от насилий и от отсутствия всякого правила или системы при наборах. Местные начальства, военные и гражданские, получали секретное повеление представить столько-то способных рекрутов. Им предоставлялось улучить минуту и средства, чтобы уловить в базарах, или в мечетях, или среди полевых работ требуемое число людей. По пятницам, когда народ собирался в мечети, отряды войск обступали мечеть и выпускали оттуда одних стариков и малолетних, забравши всех людей, годных в строевую службу.

Во всяком движении войск жители привыкли видеть угрозу нового набора; деревни пустели, базары закрывались, все пребывало в трепетном ожидании. Мухаммедане завидовали участи христиан и евреев, для которых отчуждение от службы под знаменами правоверных вместо уничижения становилось дорогим преимуществом. Несчастные мусульмане, жители городов, были до того унижены в самом религиозном их чувстве, что люди благородного звания записывались в кавасы, в служители, в конюхи у европейских консулов, даже у их агентов и драгоманов из подданных султана, из презренных райев, чтобы, в силу трактатов, обеспечивающих неприкосновенность людей в службе консульских домов, избегнуть строевой службы.

В этом отношении по крайней мере беспощадная строгость Ибрахима была спасительна для христиан. Она всего более укротила грубый фанатизм мусульман, упитанный вековой анархией Сирии и переходящий из поколения в поколение со времени кровавых споров за Святую землю с крестоносцами Запада. Ибрахим заблаговременно постиг, что религиозный фанатизм сирийских мусульман, заменяя в них, как и во всех азиатских племенах, чувство народности, развивает анархические их наклонности. Мы видели предписание, данное Ибрахимом из-под Акки всем властям Палестины в пользу поклонников и святынь христианских. Предписание это было программой политики Ибрахима относительно сирийских христиан, программой, основанной не только на правосудии, но и на общественной пользе и на хозяйственном расчете. Льготы, дарованные христианам, придали новую жизнь земледелию, торговле и промышленности в период египетского владычества. Дотоле христианское народонаселение служило игралищем турецких пашей, их фанатизма и их корысти. На христиан они изливали свой гнев, когда бушевали мухаммеданские племена. Их облагали пенями, когда нуждались в деньгах. Презрением к ним или гонениями на них старались паши заслужить любовь и доверие своих мусульман. Усердие к исламу всегда выражается ненавистью к другим вероисповеданиям. Христианское народонаселение отдохнуло и оправилось несколько от вековых своих испытаний в кратковременный период египетского владычества.

Дело неслыханное в Османской империи: христианам была предоставлена свобода везде обновлять свои храмы и монастыри и даже строить новые, не покупая ни свидетельства мусульманского суда (илам) в необходимости починок и построек, ни соизволения местных властей, ни содействия лиц, управляющих умами правоверной черни. В святынях палестинских, принадлежащих совокупно двум или трем исповеданиям, это право починок и построек подвержено законным ограничениям мусульманского духовного судопроизводства для обеспечения прав, присвоенных каждому из вероисповеданий. Но когда уже эти тяжбы между самими христианами, проистекающие от смежности поклонений, или от совокупности, или от противоположности прав, слишком неопределительных по самому существу своему, когда эти неизбежные тяжбы получали законное решение в мехкеме, каждое из вероисповеданий продолжало пользоваться предоставленным ему правом, не покупая уже соизволения пашей на исполнение духовного приговора мухаммеданского суда, как это водилось прежде.

Уничижение христиан, основанное на коренных законах турецкой империи, простирается до того, что ни в каком случае не может быть принято свидетельство христианина противу мухаммеданина, даже епископа или примата-христианина противу последнего бродяги-мусульманина[206]. Ученые-юрисконсульты, которых решения служат авторитетом в мухаммеданском судопроизводстве, логическими доводами из Корана постановили целый ряд оскорблений, преследующих христианина в частной семейной жизни. Ему запрещено ездить на коне, носить одежду яркого цвета и проч., и проч. Каприз правоверной черни во всякой местности добавил еще какое-нибудь оскорбление, которое обратилось в обычай и имеет силу закона. В Тараблюсе, например, не позволяется христианам нести на руках тела умерших. Они [христиане] должны вьючить тело на осла и терпеть на дороге к кладбищу поругания правоверной черни.

Ибрахим не был вправе коснуться духовного закона империи; по крайней мере облегчил он участь христиан воспрещением тех оскорблений, которые не постановлены законом. Гражданским властям было приказано избегать по возможности разбирательства в мехкеме спорных дел между христианами и мухаммеданами и соблюдать правосудие к подданным без различия вероисповеданий. Воспрещение ярких цветов платья и езды на коне, без сомнения, не столь обидно для народа, как закон о свидетельстве. Но подобные воспрещения служат выражением постоянной обиды, пятном отвержения на целом народе и тем самым питают в мусульманах обычную их спесь. Ибрахим приказал христианам надеть белые чалмы и любое платье и разъезжать верхом в самом Дамаске, в этом святом граде ислама, где ежегодное стечение поклонников, идущих в Мекку, возжигает периодически фанатизм в правоверной черни, в толпе нагих дервишей и изорванных сеидов, потомков Мухаммедовых, этого многочисленного и пестрого народонаселения базаров дамасских. В таком нововведении толпа видела осквернение заветных прав святого града Дамаска, преддверия Каабы и сада райского[207]. Но первый дервиш, который в исступлении гнева бросил грязь и проклятия на голову христианина, одетую в белую чалму, получил по повелению Ибрахима сто ударов плетью по пятам, и чернь утихла. Улемы и законники дамасские, оскорбленные не менее черни белой чалмой христиан, осмелились спросить у Ибрахима, каким образом отличать теперь правоверного от гяура, чтобы не согрешить по неведению заветным приветствием «алейкюм селям» («мир с вами»), которое по закону не подобает гяурам. Ибрахим, который мало заботился об этих богословских тонкостях, но основательнее улемов знал историю ислама, отвечал наотрез, что первые халифы, проповедники закона, сами надевали простую черную чалму вместо тех причудливых и разноцветных зданий, коими красятся теперь головы толкователей закона, и что мусульманина подобает узнавать только в мечети, христианина в церкви, а вне мечети, вне церкви в его глазах нет различия между ними.

И улемы, и чернь, и все сословия были принуждены покориться непреклонной воле Ибрахима, которого снисходительность к христианам усугубляла общее негодование мусульман на рекрутство и на налоги. С другой стороны, мусульмане со злобой видели, что в службе египетской почести и власть были доступны христианам. Правда, и при Джаззаре, и при Абдаллахе, и при других пашах бывали саррафы (банкиры), уполномоченные от своих повелителей для управления всеми их делами, но влияние этих саррафов было только влиянием раба, пресмыкавшегося во прахе пред своим властелином, осужденного переносить самые грубые оскорбления от последних его слуг и действовать только впотьмах.

 

[61Papa]

Теперь же при Шериф-паше дамасском первым лицом [после него] был христианин, возвеличенный титлом бея и независимо от паши управлявший хозяйственной частью по всем сирийским пашалыкам. Новое устройство хозяйственной части, перемена системы налогов, строгая отчетливость и взыскание казенных доходов — все это становилось еще более ненавистным именно оттого, что орудием служил христианин, презренный райя, родом сириец.

Веротерпимость, эта лучшая и бескорыстнейшая черта египетского правления в Сирии, раздражала массу мусульманского народонаселения. Но заметим, что самая веротерпимость Ибрахима помрачалась отъявленным, циническим безверием. И сам он, и Шериф-паша, и, по их примеру, все почти высшие сановники египетские, питая в душе глубокое презрение ко всему арабскому племени и попирая его предрассудки, попирали в то же время коренные законы ислама. Ибрахим публично в Дамаске и во всех городах Сирии упивался шампанским. И здесь, как и в Константинополе, суждено, кажется, вспрыскивать веселой пеной шампанского все эти начинания нового политического быта. К этой страсти присоединял Ибрахим другие пороки турецких пашей, и его оргии не укрывались от народа… Редко показывался он в мечети, в часы молитвы он не творил законных омовений, предписанного пророком поста (рамадана) он не соблюдал; его окружающие детски хвалились своим вольнодумством, в войске не было имамов; безотчетно перенимая французскую военную систему, Мухаммед Али упускал из виду различие элементов и чувства народного между французскими и арабскими племенами. Вместо того чтобы ограничиться мудрым укрощением фанатизма народного, паша бесполезно оскорбил самое религиозное чувство народа. Многим европейским путешественникам было позволено в Иерусалиме посетить Омарову мечеть, которая почитается вторым святилищем в исламе после храма Мекки. Ничто не могло произвести более соблазна в фанатическом народонаселении Иерусалима. Старые служители Омаровой мечети рыдали над этим осквернением, не слыханным дотоле в мусульманском мире, и каждый раз при посещении мечети иностранцами местные власти должны были окружать себя и посетителей военной командой, чтобы предупредить порывы фанатизма в зрителях.

Если Мухаммед Али и Ибрахим этими мерами имели в виду укрощение фанатизма сирийских мусульман, если они надеялись ослабить в народе религиозное чувство, основу политического влияния султана, и тем упрочить свое владычество, то они очевидно ошиблись в своем расчете и достигли результата совершенно противоположного. Они призвали на свою голову народную анафему и еще более воспламенили в сирийских племенах оскорбленное религиозное чувство и преданность султану. При огромной армии, которой постоянно была занята Сирия, при страшных казнях, настигших Набулус, Иудею и Хауран, при неусыпной деятельности гражданских и военных властей эти расположения проявлялись в народе одним ропотом и унынием; но тем более ожесточалась народная ненависть, выжидая только минуты общего взрыва. Таким образом Ибрахим, который в походе своем в Сирию был предшествуем славой победителя богохульной секты ваххабитов, поборника святых мест ислама от осквернений раскольнических, коего имя покрывалось благословениями богомолов на открытом им пути из Дамаска в Мекку, успел в немногие годы пребывания своего в Сирии прослыть в народе гяуром, еретиком и бунтовщиком против законного государя и духовного главы ислама. Обиженное религиозное чувство служило отголоском политических страстей, вскормленных вековой анархией. В сочувствии своего унижения племена сирийские не могли ласкать себя утопиями об арабской самобытности, которыми еще воспламенялись в то время западные мечтатели. Никогда с таким остервенением племена эти не боролись против прежних своих пашей. Изнемогая в борьбе, они устремляли взоры к своему законному государю, ибо они видели себя беспрекословно осужденными опеке турецкой и ограничивали свои желания только тем, чтобы опека эта была снисходительнее и небрежнее.


Мечеть Омара на Храмовой горе в Иерусалиме. Гравюра В. Г. Бартлетта, 1820-е гг.


Этим достаточно поясняется замеченное уже нами любопытное явление контраста народных мнений на севере и на юге от Таврийского хребта и странного сочувствия малоазийских племен к Мухаммеду Али, а племен сирийских — к султану во весь период египетского владычества в Сирии. Это послужит равномерно к пояснению другого явления, еще более удивительного — этого быстрого разрушения египетской власти при 70-тысячной армии Ибрахима в 1840 г., после победы под Незибом, среди внутреннего кризиса Османской империи, предвещавшего, по-видимому, новые торжества египетскому паше.

С первых годов завоевания Сирии Мухаммед Али мог удостовериться в том, что завоевание это только материальной силой могло упрочиться за ним. Вместо сочувствия народного, лучшей поруки в прочности каждого завоевания, он навлек на себя только ненависть покоренных племен. Каждое его усилие к развитию военной системы было сопряжено с новыми притеснениями; ему оставалось действовать страхом, обычным средством восточных владык, и поражать воображения, когда сердца были недоступны ласке. Сирия была покорена 20-тысячной армией, можно даже сказать, что только сопротивление Абдаллаха за стенами Акки и ошибки осаждавших и необходимость разрушить чары, которыми владетель аккской твердыни оковывал народные умы в Сирии, продлили завоевание края и потребовали столь значительных сил и времени. Без Акки нет сомнения в том, что Ибрахим с 10-тысячным войском торжественно бы понесся до ущелий Тавра, прежде чем Порта успела бы выслать на него войско. Между тем после легких своих побед, когда Порта не была уже в состоянии бороться, когда султанским манифестом было освящено в глазах народа право, добытое саблей, Мухаммед Али, вместо того чтобы отозвать войска свои из Сирии, вместо того чтобы дать своему сыну отдохнуть под лаврами, видел себя осужденным каждый год усиливать свою сирийскую армию и держать Ибрахима неусыпным стражем над покоренным краем. Ибрахим кровными трудами и лихорадочной деятельностью целых восемь лет оплачивал легкие торжества первой своей кампании, а Мухаммед Али вместо барышей, которых он домогался распространением своих владений, тратил ежегодно значительную часть египетских доходов, чтобы только не выпустить из рук своей разорительной добычи.

Кроме армии, постоянно занятой усмирением мятежей и рекрутскими наборами, Мухаммед Али был принужден в обеспечение от вторжения турок укрепить ущелья Тавра. Ущелья эти были окопаны бастионами, двести пятьдесят орудий большого калибра послужили к довершению чудных работ, которыми сама природа укрепила ущелья Колек-Богаза и Гяур-Дага. Все это производилось прочно, поспешно и не щадя миллионов, под руководством европейских инженеров. С другой стороны, Акка, по своему местоположению и по народным о ней поверьям, служила залогом покорности сирийских племен. В Европе почли эту крепость ключом Сирии с моря. Мнение это основано, кажется, более на историческом предрассудке и на народном поверии, чем на топографическом изучении местностей.


Вид Акки с моря. Гравюра XIX в.


Без сомнения, Акка представляет большие удобства для укреплений, город лежит на возвышении у взморья, а кругом простирается гладкое поле, между тем как почти все другие города сирийского берега стиснуты соседними возвышениями, затрудняющими систему фортификации. Зато Акка по самому своему местоположению между морем и заливом, на краю мыса, с двух сторон доступна атаке с моря. Глубина допускает даже стопушечные корабли свободно подходить на ружейный выстрел, и уже одно это обстоятельство осуждает крепость, ибо флот, располагая произвольным числом орудий против известного пункта и подвергаясь только ограниченному действию береговых батарей, как бы они ни были сильны, может их разломать. К тому же сирийский берег по всему своему протяжению доступен с моря, хотя бы и устояла Акка. Палестина представляет много удобных пунктов и для высадки войска, и для сообщений с внутренними округами; Сур и Сайда открывают путь в сердце Сирии, в самый Дамаск; затем Бейрут, бухта Джуния, приморский замок римской постройки, Джубейль и город Тараблюс дают доступ в Ливан. На севере Латакия, Искендерун и Суэдия открывают сообщение с Халебом. По этим соображениям мы вправе, кажется, назвать предрассудком военную важность Акки; и примечания достойно, что предрассудок этот длится от Средних веков и поныне. Крестоносцы истратили лучшую свою кровь под стенами этого города, а по падении Иерусалима еще целый век оставались в Акке бессильными зрителями разрушения одного за другим основанных ими царств. В наше время Акка опять прославилась предприятиями Дахира и неудачей французской армии, а затем крепость эта переходила от одного паши к другому, будто залогом повиновения сирийских племен.

Ибрахим, который слишком высоко ценил семимесячную осаду, обратил в свою пользу народный предрассудок, сделавши из этой крепости главный военный пункт Сирии и оплот египетского владычества. Около 50 млн пиастров (до 3 млн руб. серебром) было израсходовано на сооружение бастионов и казематов, на постройку казарм, пороховых магазинов, цистерн и проч. Работы не прекращались во все время египетского владычества; Акка была вооружена 230 пушками. Впрочем, все эти работы имели тот основной порок, что они были последовательно приноровлены без общего плана к старым работам Дахира, Джаззара и Абдаллаха. В этой крепости было равномерно [также] главное депо полевой артиллерии и всех потребностей для армии сирийской. Происшествия 1840 г. доказали, как ошибочны были расчеты Ибрахима и его отца и как напрасны [были] все эти огромные расходы на укрепление Акки и ущелий Тавра.