• Zero tolerance mode in effect!

Поэзия

***
Как сухая трава, как поверженный дуб,
Так погиб мой народ - истлевающий труп.
Прогремел для него Божий голос с высот -
И не внял, и не встал, и не дрогнул народ,
Не проснулся в нем лев, не воскрес исполин,
И не вспрянул в ответ ни один, ни один...
И когда, живы духом, из дальней земли
На Господний призыв ваши братья пришли -
Не сбежался навстречу борцам у ворот
Весь, от моря до моря, ликуя, народ,
И для верных своих не нашлось у него
Ни пожатья руки, ни кивка, ничего...
В шумной давке глупцов пред чужим алтарем
Утонул Божий голос, заглох Его гром,
И, поруган плевками холопских потех,
Замер Божий глагол под раскатистый смех.,..
Так истлел мой народ, стал, как жалкая пыль,
Обнищал, и иссох, и рассыпался в гниль;
Не родится меж вами, в день кары большой,
Муж деяний и жизни, с великой душой,
Чей огонь проникал бы, как молния, в грудь,
И глаза, как звезда, озарили ваш путь, -
Рыцарь правды и грезы и дерзкой борьбы,
С беззаветной враждой против рабьей судьбы -
И с великой, как скорбь, и огромной, как срам,
И, как море, бездонною жалостью к вам, -
Чтоб ярилась, бушуя, в нем буря Любви,
И клубился пожар ненасытный в крови,
И над вами гремел его голос сквозь тьму:
Подымись ! Созидай ! - Не родиться ему...
Так погиб мой народ... Срама жаждет он сам
Нет опоры стопе, нет мерила делам.
Сбились люди с дороги, устали бродить,
И пропала в веках путеводная нить.
Рождены под бичом и бичом вскормлены,
Что им стыд, что им боль, кроме боли спины ?
В черной яме чужбин копошася на дне,
Воспарит ли душа над заботой о дне,
Возвестит ли рассвет, возведет ли престол,
Завещает ли веку великий глагол ?
Раб уснул, и отвык пробуждаться на клич,
Подымают его только палка да бич.
Мох на камне руин, лист увядший в лесу-
Не расцвесть им вовек, не зови к ним росу.
Даже в утро Борьбы, под раскатами труб,
Не проснется мертвец, и не двинется труп...

Хаим-Нахман Бялик.
Перевод с иврита Владимира (Зеэва) Жаботинского.
 
***
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.

И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.

Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.

И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.


Блок
 
Сонет.


Переживи всех.
Переживи вновь,
словно они - снег,
пляшущий снег снов.

Переживи углы.
Переживи углом.
Перевяжи узлы
между добром и злом.

Но переживи миг.
И переживи век.
Переживи крик.
Переживи смех.

Переживи стих.

Переживи всех

Иосиф Бродский
 
***
Я бы заплакал - слезы не идут.
Я бы заплакал с жадностью ребенка,
И плакал долго, жалобно и тонко,
До утомленья - словно это труд.

Я бы заплакал - слезы не идут.
Я отдаляюсь от своей души
Стихами, прозой, просто разговором.
Я был владельцем, оказался вором...
Я и не знал, что в мире столько лжи.

Я отдаляюсь от своей души.
Что толку в правде, коль ее не ждут?
И в самом деле, видно, мало толку.
Уж лучше с ней общаться втихомолку,
Чем исковеркать истину, как шут.
Что толку в правде, коль ее не ждут?

Моя судьба - на взрослом рубеже:
Молчать могу и зубы сжать умею,
Но боль свою: взахлеб, навзрыд, немея,
Я никогда не выскажу уже.

Моя судьба - на взрослом рубеже.
Все сожжено до пустоты, дотла,
Как ворох жухлых листьев в гуще сада.
А нынче пусть и хочется, и надо,
Да не заплачешь - горестность ушла.

Все сожжено до пустоты, дотла.
Заплакать бы, как в детстве я умел,
Тереть глаза дрожащим мокрым пальцем...
Я кров имел, а после стал скитальцем,
Я память потерял и онемел.

Заплакать бы, как в детстве я умел.
Я, право, грешник - я же счастлив тут!
Я жив, здоров, и молод, и свободен!
Но я не знал, что буду так бесплоден,
Но я не знал. что в мире столько лгут...

Я бы заплакал - слезы не идут.

Игорь Хариф
 
Вешний лес уже проснулся,
я шагал себе вразвалку,
да чуть было не споткнулся
о беспечную фиалку.

Этим чудом я, признаться,
был настолько огорошен,
что впервые, может статься,
захотелось быть хорошим.

Чтоб не дуться, словно бука,
не буянить, все сметая,
ибо жизнь – такая штука…
Кто бы нам сказал – какая!

То ли ветер на просторе,
то ли вечно шумный улей,
то ли искорка в зазоре
между капсюлем и пулей.
 
Есть в нашей осени начальной
Пора, что нам сутулит плечи.
И серый день стоит печальный,
И вовсе безотраден вечер.

И сень лесов уже готова
Упасть в холодную беззвучность.
И снова облачность. И снова
С большой претензией на тучность.

И в этой горестной юдоли
Мы сразу на год старше стали,
Определив на антресоли
Свои любимые сандали.

И ностальгии змей при этом
Уже вползает нам под темя:
Какие девки были летом! –
Не то, что нынешнее племя!

И остается, соловея,
Укрыться в твиттере от сует…
И нет нигде тоски сильнее,
Чем там, где мужики токуют.
 
Белый пожар

Я стою на прибрежье, в пожаре прибоя,
И волна, проблистав белизной в вышине,
Точно конь, распаленный от бега и боя,
В напряженье предсмертном домчалась ко мне.

И за нею другие, как белые кони,
Разметав свои гривы, несутся, бегут,
Замирают от ужаса дикой погони,
И себя торопливостью жадною жгут.

Опрокинулись, вспыхнули, вправо и влево,-
И, пред смертью вздохнув и блеснувши полней,
На песке умирают в дрожании гнева
Языки обессиленных белых огней.


Константин Бальмонт

 
ЗВУК

«И вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь;
после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь;
после землетрясения огонь, но не в огне Господь;
после огня веяние тихого ветра, и там Господь»

(3 Цар. 19:11-12).

Весь этот год с его тоскою и злобою,
из каждой трещины полезшими вдруг,
я слышу ноту непростую, особую,
к любому голосу примешанный звук,
похожий, кажется, на пены шипение,
на шелест гальки после шторма в Крыму,
на выжидающего зверя сопение,
но только зверя не видать никому.

И вот, пока они кидаются бреднями,
и врут, как водится у них искони,
плюс измываются уже над последними,
кто не уехал и не стал, как они,
пока трясут, как прокаженный трещоткою,
своими байками о главном-родном
и глушат бабками, и кровью, и водкою
свой тихий ужас пред завтрашним днем,

Покуда дергаются, словно повешенный,
похабно высунув язык-помело,
- я слышу голос, незаметно примешанный
неутихающему их трололо.
И сквозь напавшее на всех отупение
он все отчетливее слышится мне
- как будто чайника ночное сипение,
его кипение на малом огне.

Покуда зреет напряженье предсудное,
рытье окопов и прокладка траншей
- всё четче слышится движенье подспудное,
однако внятное для чутких ушей.
Господь не в ветре, урагане и грохоте
- так может действовать испуганный бес;
- и нарастание безумства и похоти
всегда карается не громом с небес;

Господь не действует ни криком,
ни порохом — его практически неслышимый глас
сопровождается таинственным шорохом,
с которым лопается пена подчас,
и вот я чувствую, чувствую, чувствую,
хоть признаваться и себе не хочу,
- как в громовую какофонию гнусную
уже вплетается нежнейшее «Чу»…

Пока последними становятся первые,
не остается ни порядков, ни схем,
оно мне сладостно, как ангелов пение
за темнотой, за облаками, за всем:
такое тихое, почти акапельное,
неуязвимое для споров и драк.
ВЕДЬ ЭТО ЛОПАЕТСЯ БОЖЬЕ ТЕРПЕНИЕ.
ОНО ВЕДЬ ЛОПАЕТСЯ ИМЕННО ТАК.

Дмитрий Быков
26.12.2014
 
То, что я должен сказать

Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в вечный покой.


Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.


Закидали их елками, замесили их грязью
И пошли по домам, под шумок толковать,
Что пора положить бы конец безобразию,
Что и так уже скоро мы начнем голодать.


Но никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги - это только ступени
В бесконечные пропасти к недоступной весне!


Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в вечный покой.


Александр Вертинский
1917г.
 
Штампуйте из мрамора бюстики,
Выбейте профиль в граните.
Набейте на пряники тульские,
И в полный рост в монолите.

Он смотрит с футболок прищурившись,
И с чашек вам улыбнется.
Рисуйте на тортах глазуристо,
На стягах пусть ввысь взовьется.

Не с кумачом, так с трикОлором,
Лишь бы кричать погромче.
И запасаться долларом,
Доллар, проклятый, прочен.

И это не ново и памятно,
Под сводами Белокаменной.

Алексей С. Железнов
 
Я глуп, и потому невзгоды, неудачи
Прощаю сам себе, как выигранный бой.
Не стану я кроить свою судьбу иначе,
На темы умные не рассуждаю сам с собой.

Я глуп, и потому молчу, не возражаю,
Когда меня винят и вешают ярлык.
За почести и чин не дал бы ни гроша я.
Люблю я только то, к чему давно привык.

Я глуп, и потому не вижу в наслажденьях
Ни цели жизни и ни забытья,
И не меняю я ни жен, ни убеждений,
Я глуп, и потому, наверно, честен я.

Я глуп, и потому я многим непонятен,
Интеллигент к стереотипам так привык.
А в логике моей так много белых пятен,
Что умники со мной становятся в тупик.

Я глуп, и потому по лужам допоздна я
Брожу, не замечая улиц и дворов.
Что вижу я во сне? Как объяснить - не знаю.
Не видят умники таких прекрасных снов.

перевод А.Дольского
Жак Превер (пер. А. Дольского)
 
Есть же где-то город дураков?
там, где выдают всего покруче -
славы однодневной и трескучей
и бабла, и козыря на кон.

будто мир растет от их пупка -
и живут в иллюзии похмельно,
каждый сам себе - князек удельный
- в рамках обозначенных лекал.

даже как-то жалко дурака.

может быть, совсем он не дурак,
а нелепый маленький завистник?
на хуралах днем и ночью виснет
барракудой клавы и пера.

брань давно растет на воротах.
что ему чужие лед и пламень?
муравьи командуют полками,
на дорогах – пыль и суета.

две беды, как прежде, на местах.


Дезирада
 
Евреи в душе самураи,
И талес* для них - кимоно,
И тоже - как те, обрезают,
Немного не там и не то.

И каждый еврейский ребенок,
И каждый еврейский старик
Поэзию любит с пеленок -
Особенно танки постиг.

Ползет, спотыкаясь, улитка
По склону Хермонской горы,
Там нежно стреляет Давидка,
Рассвет. Изученье Торы;.

Алексей С. Железнов©
 
Рана заката

В тучи-бинты

Плотно зажата,

Но с высоты

Льется пунцовый

Крови поток,

Бинт облаковый

Насквозь промок

Хлынула в улицы

Крови струя.

Город любуется

-Красен, как я!-

Вечер — волчица

Тихо подполз,

Хищно косится

Блестками звезд.

День умирает

Серый , скорей,

Рана зияет,

Крови испей.

Капли последние

В стеклах витрин,

Умер еще один

Вечности сын
 
ПИСЬМО ОТ СЫНА

Хорунжий Львов принес листок,
Измятый розовый клочок,
И фыркнул: "Вот писака!"
Среди листка кружок-пунктир,
В кружке каракули: "Здесь мир",
А по бокам: "Здесь драка".

В кружке царила тишина:
Сияло солнце и луна,
Средь роз гуляли пары,
А по бокам - толпа чертей,
Зигзаги огненных плетей
И желтые пожары.

Внизу в полоске голубой:
"Ты не ходи туда, где бой.
Целую в глазки. Мишка".
Вздохнул хорунжий, сплюнул вбок
И спрятал бережно листок:
"Шесть лет. Чудак, мальчишка..."


САША ЧЕРНЫЙ
 
Умер Тумас Транстремер :sweat:

По пути туда хлопала пара испуганных крыльев и это было всё. Туда ты
идёшь один. Это высокий дом, весь состоящий из щелей. Дом, который всё
время качается, но никогда не упадёт. Тысячекратное солнце просачивается
в щели. В игре света царит перевёрнутый закон тяготения. Дом стоит на
якоре в небе, и всё, что падает, падает вверх. Там можно обернуться. Там
разрешается погоревать. Там ты осмеливаешься видеть некоторые старые
истины, которые обычно запакованы. Мои - катятся на глубину, они
всплывают там, висят, как высохшие черепа вокруг хижин предков на
затерянном острове в Меланезии. Наивный рассвет вокруг жутких
трофеев. Лес такой нежный.
 
Немного романтики :)

Первую часть написала Вера Сергеевна Бутко, стихотворение называется "Воспоминание".
Вторую часть дописал Вадим Зинчук.

ОНА:

Когда мне будет восемьдесят пять,
Когда начну я тапочки терять,
В бульоне размягчать кусочки хлеба,
Вязать излишне длинные шарфы,
Ходить, держась за стены и шкафы,
И долго-долго вглядываться в небо,
Когда все женское,
Что мне сейчас дано,
Истратится и станет все равно -
Уснуть, проснуться, или не проснуться.
Из виданного на своем веку
Я бережно твой образ извлеку,
И чуть заметно губы улыбнутся.

ОН:

Когда мне будет восемьдесят пять,
По дому буду твои тапочки искать,
Ворчать на то, что трудно мне сгибаться,
Носить какие-то нелепые шарфы
Из тех, что для меня связала ты.
А утром, просыпаясь до рассвета,
Прислушаюсь к дыханью твоему,
Вдруг улыбнусь и тихо обниму.
Когда мне будет восемьдесят пять,
С тебя пылинки буду я сдувать,
Твои седые букли поправлять,
И, взявшись за руки по скверику гулять.
И нам не страшно будет умирать,
Когда нам будет восемьдесят пять...
 
***
Ну что, судьба, какие планы ?
А, впрочем, я люблю туманы
И всяческие миражи,
Из высей, где царят стрижи,
Хочу добыть немного праны,

Чтобы и дальше не лишать
Себя возможности мешать
Со снами явь, и чтоб веками
Легко туманами, шелками
Небес струящихся дышать.



***
И не осмыслить в словесах,
И не измерить здешней меркой —
В бездонность маленькою дверкой
Сияет просинь в небесах.

Сияет просинь в небесах,
Зияет пропуск буквы в слове.
Не надо с ручкой наготове
Стоять у буквы на часах.

Пространство, пропуск, забытье…
Лишь тот земную жизнь осилит,
Кто будет поражен навылет
Непостижимостью ее.

В пустом пространстве ветер дик…
Попробуй жить, в стабильность веря:
Что ни мгновение — потеря.
Что ни мгновение — тайник.

Лариса Миллер
 
Назад
Сверху Снизу